Диск

Омела воспоминаний ищет себе могучее дерево, взбирается по его стволу как можно выше, отнимая насильно его соки и похищая свет. Омела не могла бы существовать без этого дерева, ибо она питается его соками, притесняя его свободу, отнимая независимость. Гостеприимный хозяин сперва уступает одну-две ветки, которые засыхают, а вскоре и все дерево превращается в мертвый, почерневший ствол без листьев, которые давно уже развеял ветер. Так карабкается и омела воспоминаний, так создала ее сама природа, и ничьей вины тут нет.

И вот ты, Михай Врынчан, поднимаешь взгляд от страниц разных слишком ученых книг, поднимаешь и слушаешь, как зовет тебя знакомый голос Томы Викола. Это телефон говорит его голосом. И все твои серьезные занятия лингвистикой в институте языка и литературы, твоя кандидатская диссертация об «Эволюции метафоры», которой ты решил посвятить свою жизнь, теряют смысл, а ты предаешься укорам совести, что вот опять не сдержал слова, данного Виколу. Твое обещание оказалось повисшим в воздухе. Ты слушаешь голос Томы Викола, в горле у тебя пощипывает, ты растроган тем, что старые приятели все еще помнят о тебе. Его призыв звучит как труба, и уже трудно ему противиться…

Иди, Михай, сказал я себе. Не тревожься, иди, Михай. Почему опять колеблешься? У филологии столько трудолюбивых исследователей, что один потерянный день – не такая уж беда для будущих научных изысканий. Они появятся в положенное время, Михай. Не прикидывайся кротом, роющим чрево земли, лучше надень на голову шляпу и отправляйся. Прогулка летним днем не повредит тебе. Ты же пойдешь к людям, которые еще помнят о тебе!

Тебя приглашают, с тобой хотят выпить стакан вина в старом отцовском доме, чудом уцелевшем у Фэгэдэу. Все тот же дом с навесом на четырех столбах, с завалинкой вокруг. Все тот же, куда вы с Совежой так часто ходили еще до войны, он – с намерением набросать очередной карандашный портрет, а ты – с грехами молодости, плененный очарованием глаз Летиции. Увидев Летицию, ты вспоминал псалом: не искушай меня… Все тот же дом на холме, где Совежа писал портреты Летиции, где умер от тифа зимой Глигори, а мать его, тетушка Аксиния, потеряла зрение от безутешных слез.

Ладно, сказал я себе, пойду. А чтобы солнце не напекло мне макушку, решил пойти с визитом после полудня. Пусть в этот день метафора развивается без моих усилий и без моего вмешательства! И тут, просвистев, настигла меня тоска и выдавила одинокую слезу.

На кривой, захиревшей улице я едва нашел нужный мне номер дома. Бродить бы мне долго и без толку, кабы не объяснил по телефону Тома Викол все приметы. Со стороны города и аэропорта земля весело взяла на спину новые здания в пять и шесть этажей. Я открыл калитку, из будки предостерегающе залаяла охрипшим голосом шавка.

Жена Томы Викола, Зиновия, на мое приветствие ответила довольно холодно. То ли она была занята по хозяйству хлопотами, то ли ей по горло надоели гости мужа, которые, как я узнал позже, прилипали со своими тенями к калитке каждое воскресенье. На завалинке сидела молодая светло-русая женщина с книгой в руках, рядом курил папиросу худощавый парень с заячьей губой. Зиновия торопливо прошла мимо них. Крупная и полная, она ходила вразвалку, полы ее халата нелепо болтались, так она и скрылась в доме, не сказав мне ни единого приветливого слова.

Испытывая неловкость, я стоял посередине двора, неподалеку от стола, на котором еще были остатки снеди. Вероятно, гулянье только что кончилось, и Тома Викол теперь вел беседу во сне, в другом мире и с другими приятелями. Мне оставалось только созерцать двор или, задрав голову, смотреть в голубую высь, где невидимые реактивные самолеты чертили свои автографы. Но все это продолжалось недолго. На пороге выросла монументальная фигура – пузатая, раскоряченная, с затиснутой между плеч головой. Тома бурно направился ко мне, качаясь, словно сама земля качалась, а уж закричал от радости, словно Красный царь, увидевший в своем дворе Белого Арапа! [5] Из широченных рукавов появились волосатые лапы, схватили меня в охапку; от звонкого поцелуя запотели мои очки, я тихо охнул, когда почувствовал себя оторванным от земли, словно был невесомым пером.

То, что произошло позже, я предвидеть не мог, ибо непредвиденное вторгается в жизнь наряду с явлениями объяснимыми, мотивированными, будь то приятный сюрприз или ужасное крушение. Сейсмографы определяют землетрясение с удивительной точностью – до сотых балла (после того как оно утихомирится), но разве ты ждешь его, когда ложишься спать? И вот снится тебе бес, отплясывающий твист, и коли проснешься, тут уж поймешь что к чему…

Стол был накрыт снова, уставлен едой и украшен двумя графинами, которые – непостижимо! – все время были наполнены вином. Тут явились и соседи. Речь каждого разгоралась и сверкала шутками. Я сожалел, что не пришла Летиция. Ей нездоровилось. Матушка Касандра, ее мать, сидела за столом напротив меня. Бойкая старушка с сухощавым лицом. Умением держаться среди людей – достойно и гордо – она напоминала мою бабушку. Когда-то Совежа набросал карандашом портрет Касандры – тонкий и экспрессивный, который с удивительной достоверностью поведал людям о доброте и благородстве этой женщины. Сохранился ли портрет? К сожалению, утерян. В войну пропало куда более ценное… Всего и не упомнишь. Ну, что пропало, то пропало, и вспоминать ни к чему. Да так ли?

Тогда, в последнюю военную весну, была такая же пирушка, и тоже здесь, в этом дворе. Было все семейство Томы Викола, пришли Глигори и тетушка Аксиния, были Летиция и матушка Касандра. Не было только моей бабушки. Она жила в Броштенах. Вино лилось ведрами, слова журчали реками, а я все думал о бабушке, как думал о ней всегда, еще там, в Москве. Затем куда-то исчезла Летиция. Оказалось, пошла в Броштены, за бабушкой. Семь-восемь километров – расстояние не маленькое, но бабушка прошла его за час! С трудом переводя дыхание, она почти вбежала во двор, чтобы скорее прижать к своей груди внука, уцелевшего в пекле войны. Впервые я увидел ее тут, в этом доме. У бабушки прерывалось дыхание и мелко дрожали плечи. А рядом счастливо улыбалась Летиция. И была тогда теплая звездная ночь. Я смотрел через открытые окна на мое небо, такое синее и странное, и мне хотелось плакать от радости. Ведь я нашел свои родные нити, нашел среди руин и человеческих драм! И меня баюкала нежность родного голоса.

Однако в послеобеденное время этого воскресенья, пришедший по зову Томы Викола, я чувствовал себя совсем иным, чем был тогда, два десятилетия назад. Казалось, что я сижу на вокзале аэропорта и жду самолета, который опаздывает, потому что где-то там сгустились туманы.

Вместо Летиции я увидел Тэнасе, ее мужа. Тэнасе, сидевший рядом с тетушкой Касандрой, своей тещей, все время искал причину для ссоры. Летиция родила ему шестерых детей, а Тэнасе все еще подозревал ее в неверности. Возвращаясь домой с работы, он поколачивал ее. Страсть его была безгранична. Сидя теперь рядом с тещей, он что-то бормотал, и та печально качала головой. Шум и смех за столом заглушали интимную ссору между Тэнасе и Касандрой, но все же до моего уха дошло словечко «чокнутый». Тэнасе сидел угрюмый, ничего не ел. Было ясно, что он в дурном расположении духа. Он все поглаживал свой орлиный нос, но вдруг схватил полный графин вина да и стукнул им по столу! Графин разлетелся вдребезги, красное вино разлилось, добрая его часть превратила мою рубашку в мокрую тряпку. Тэнасе хоть таким способом поставил точку над «i».

Гости вскочили со своих мест. Последовала сцена, которую с превеликим удовольствием кинематографисты переносят на пленку. Я не мог бы сказать, что это была обычная потасовка. Слово «драка» в такой же мере не исчерпывает глубокого философского смысла этого многовекового обычая. Современные термины, как «аперкот» и «свинг», кажутся мне спортивными пустяками в сравнении с традициями молдавской трынты.

И вот я уже вижу, как Тэнасе описывает пируэт в воздухе. Несколько мгновений он парил, подобно вертолету, вместо пропеллера ему служила чья-то шляпа, удачно запущенная в помощь Тэнасе. Приземлился он в палисаднике, среди цветов. Ватага мужчин наперегонки кинулась к нему, чтобы помочь Тэнасе свершить полет в обратную сторону.