Диск

– Ты, верно, думаешь, что я свихнулся? – неожиданно спросил Ясек и вздохнул. – Ошибаешься. Сумасшедший не способен отличить пшеницу от спорыньи, он путает добро со злом… И память… он теряет память. А я все помню, я ничего не забыл. Лучше скажи, куда мы идем? В Женуклу?

– Нет. Попытаемся пробраться в Рамидаву. Там у меня много знакомых. Сперва надо найти приют, а дальше будет видно.

«Только бы нам добраться живыми, – про себя думал Адриан, – не все же эвакуировались, кто-то да остался».

Сейчас его тревожил Ясек. Он не мог оставить его без своей поддержки. Перенесенные страдания сблизили их. Ясек был дорог ему, как брат.

Утро застало их в пути. Вблизи проселка, на бахче, виднелся скособоченный шалаш, он напоминал черный монашеский клобук, нацепленный на жерди. Адриан долго и опасливо вглядывался в сторону шалаша, он видел, как устал Ясек, к тому же оба они были голодны, а бахча желтела дынями, неудержимо влекли темные арбузы с сочной красной мякотью внутри.

– По-моему, шалаш пуст, – пробормотал Адриан.

Солнце, недавно взошедшее, освещало половину поля, арбузы подставляли ему запотевшие бока и, как младенцы из материнской груди, сосали из плетей влагу. На узорчатых листьях сверкала роса.

Решившись, Адриан пошел по бахче, подошвы его ботинок мягко тонули в рыхлой земле. Ясек двинулся следом, и оба они бережно переступали через плети, боясь примять хоть один лист, хоть один спирально закрученный лихой ус. Увидев белую, почти сферической формы, с желто-зелеными полосками дыню, Адриан нагнулся, осторожно отделил ее от шершавого стебелька и взял в ладони. Сладостный, пряный аромат кружил голову, наполнял рот слюной. Дыня была с трещинкой, он слегка нажал, и плод разломился на две желтые половинки. Одну он протянул Ясеку, и тот жадно впился в прохладную мякоть, ел, качаясь от усталости, полузакрыв глаза. Казалось, он спит стоя. Даже сладкий дар земли не мог прогнать с его лица безмерной усталости.

Адриан опять подумал с тоской о том, смогут ли они добраться до Рамидавы.

Из шалаша никто не показывался, не слышалось собачьего лая, странная, оцепенелая тишина лежала далеко вокруг. Солнце взбиралось все выше, захватывая бахчу в свой жаркий плен. Но утренняя свежесть еще держалась, пробуждая к жизни все живое, и земля наполнялась звоном и стрекотом.

Адриан приблизился к шалашу, кашлянул на тот случай, если сторож уснул. Тихо. Только пролетела сорока, косясь острыми глазами, залопотала на своем птичьем языке, сообщая какие-то вести.

Ясек шел следом. Адриан слышал за спиной его шаги и дыхание. Перед шалашом, в земле, была устроена печурка, рядом валялось мятое задымленное ведро. Тут же были набросаны консервные банки с яркими иностранными этикетками. Адриан оглянулся на Ясека, но тот стоял безучастно. Тогда он решился и заглянул в шалаш. На земле лежала старая рогожа, в глубине виднелось ложе из прелой соломы.

– Никого, – сказал Адриан и шагнул внутрь.

И в ту же секунду взрыв потряс воздух, раскидал жерди и солому по бахче… «Мина», – успел подумать Адриан…

Солнце по-прежнему сверкало в небесной дали, но оно было иным, это солнце. Адриан, подобно Ясеку, увидел его в черном без границ пространстве холодным мертвенным диском. Какое-то мгновение Адриану мерещилось, что он попал в глубокий колодец и смотрит оттуда в небо, усеянное звездами, мириадами светящихся хвостатых комет… и этот диск… Он даже сказал себе: «Адриан, постарайся запомнить все это. Постарайся ничего не забыть…»

Ах, сколько раз он с небрежением относился к тому, что видел! Собираясь запомнить, чтобы написать увиденное, подаренное жизнью и природой, он потом забывал, и память сохранила только жалкие клочья воспоминаний. А это забыть нельзя.

Солнце… Затмившееся солнце, с протуберанцами вокруг темного диска, оно не может быть названо светилом, оно ведь не пробуждает жизнь, потому что само мертво.

Безжизненный каменный диск, невозмутимый и холодный, он висел в пустоте, он – отражение луны.

Бьюсь об заклад: бесконечность, какой ты ее видишь сейчас, темно-фиолетового цвета, она не может быть понята тобой, ибо она необъяснима, чужда, она далека от жизни на земле, она уже не твоя. И все это в невообразимом движении… Если ты сумеешь написать, значит, поймал на кончик своей кисти летящую молнию.

До последнего вздоха человек способен думать о том, что сделает завтра или послезавтра. Потрясение – первый творческий акт, а смерть остается наибольшим потрясением из всех, что ему дает природа, потому что это – уход.

Адриан грустно улыбнулся, вспомнив о том времени, когда, еще подростком, с первым пушком на верхней губе, он искал эти потрясения в чтении книг, в изучении философских трудов, в историях, рассказанных другими людьми. Он спешил, боясь, что на его долю ничего не останется. Чего же он ждал, что искал? Страданий? Да. Хотя он догадывался, что, приди они слишком рано, – человек сгорит в их огне как свеча. Останется огарок. Знал и все же искал. Теперь нашел. Нашел…

Адриан продолжал улыбаться грустной улыбкой, потому что истина, открывшаяся ему, пришла и рано, и слишком поздно.

Солнце поднималось все выше, и никто теперь не смог бы сказать, сколько прошло времени: миг, час, вечность? Когда вынешь из часов винтик, пружина распрямляется, стрелки бешено прокручиваются по циферблату, и тогда пролетают минуты, дни, месяцы, годы – они подобны снежному обвалу. Таков закон на всей земле, ибо она тоже подвластна бегу времени. Войны, засухи, стихийные бедствия причиняют страдания земле, земля страдает, боже, боже… ее часы ускоряют ход, земля проходит через все возрасты, стареет преждевременно и… умирает.

Адриан вздрогнул: что-то в нем оборвалось, его часы остановились.

7. Летиция

Кто любит – тот повсюду будет разыскивать следы любви: мелькнувшую в зеркале тень, забытый стебелек травы, бусы, что блестели на шее любимой, прочитанную книгу, кем-то оброненное слово, звук шагов по асфальту, – каждый промелькнувший день будет дарить его своей находкой. Когда идешь к дорогому тебе человеку, а он между тем ушел, но оставил в пепельнице окурок со следами помады, оставил газету, которую ты спешишь перелистать, присев на диван, еще хранящий запах духов, ты сожалеешь, что опоздал на какие-то несколько минут, лишившие тебя счастья. Следы любви во всем – видимом и невидимом – снисходят на тебя как благодать, напоминают о себе далеким курлыканьем журавля. В воздухе витает тень любимой, тень, не видимая никому, кроме тебя, она тут – между шкафом и этажеркой, у телефонного аппарата, в самом воздухе. В саду ты наклоняешь ветку вишни, которую за несколько мгновений до твоего прихода очищала от ягод резвая козочка, и ты без труда представляешь ее лицо, поднятое вверх, к листьям и солнцу.

Ты садишься на тот же диван, перелистываешь т у же газету и оставляешь в той же пепельнице сигарету, надеясь на чудо, непостижимое, но для тебя почти реальное, способное уплотнить рассеянные вокруг тени в телесный облик, ты почти слышишь шаги на песке у дома, и у тебя кружится голова от теплого рукопожатия. Однако козочка переходит в эту минуту улицу и отражается в витрине книжного магазина или сидит в парикмахерской, стоически вынося пытки электросушилки, примеряет очередное платье в универмаге или оживленно болтает с подругой о пустяках. Тебе остается одно: терпеливо ждать.

Но если дорогой твоему сердцу человек ушел не пять минут назад и не просто в суматоху Рамидавы, а ушел двадцать лет тому назад, в тот далекий, знакомый и незнакомый мир, откуда нет возврата, в небытие, – по-прежнему ли ты ищешь следы, что когда-то были и никогда уже не будут вновь?

Разве не вздрагиваешь порою в автобусе, метро или в самолете, когда меньше всего ждешь этого, где-нибудь вдалеке от Рамидавы, при виде чужого лица, чужой фигуры, которая вдруг обнаруживает сходство с тем человеком, за которым ты по-прежнему гоняешься по всем меридианам? Взволнованный, ты хочешь опустить свою руку на плечо, назвать по имени, потому что снова готов верить в чудо перевоплощения навсегда исчезнувших и живущих ныне. Странные формы метемпсихоза.