Смерть автора

— Прощайте, — сухо сказал он. Я не решился обернуться и вышел за порог. Так закончился мой визит к Мирославу-боярину, герою романа Алистера Моппера.

Из дневника мисс Дороти Уэст

28 августа 1913. <…> Минни Паркер зовёт меня на выставку Генри Ховарда, открывшуюся в Южном Кенсингтоне. Там будут выставлены все его 53 листа по мотивам «Мирослава боярина» — я видела некоторые из них в журналах, это превосходные рисунки акварелью и китайской тушью в стиле ар-нуво с некоторой примесью имитации поздних прерафаэлитов. Говорят, они предназначались для иллюстрации второго издания романа, но издатели были вынуждены отказаться от услуг Ховарда, потому что это сделало бы книгу чересчур дорогой и недоступной для большинства читателей. Я уже поддалась уговорам Минни (честно скажу, ей не пришлось долго трудиться); мне и в самом деле не терпится увидеть эти рисунки.

30 августа 1913. Минни слегла с жестоким гриппом, и на выставку мне пришлось ехать одной. К счастью, нравы сейчас не те, что двадцать лет назад — одинокая девушка не вызывает нареканий со стороны публики.

Я прибыла на выставку в 11 утра, когда там уже собралась большая толпа. Рисунки вызывали большое оживление, и то сказать — 53 больших листа, прекрасно выполненных и расцвеченных необычайными сочетаниями красок, не могут не завораживать. Большая обобщённость форм совмещается в них с тщательной орнаментацией, детальной до изощрённости, а линию не опишешь иначе как летящую. Конечно, в них есть — в самом содержании — несколько рискованный привкус, но автор нигде не выходит из границ благопристойности, очерченных ещё давним скандалом вокруг «Жёлтой книги». Право, от современного художника можно ожидать большей раскрепощённости. Но это вот сдерживаемое напряжение под маской чопорности и составляет неповторимую изысканность чуть старомодного стиля Ховарда.

Мне хотелось получше рассмотреть лист № 38, и я задержалась возле него. Это как раз тот самый лист, где леди Белинда стоит у разбитого окна, глядя на появившегося снаружи Мирослава. Невозможно передать словами весь скрытый драматизм этой сцены, воплощённой кистью и пером Ховарда: непередаваемо изящный росчерк пера, обрисовывающий фигуру Белинды, повёрнутой спиной к зрителю, а за окном — сплошной массив мрака, складывающегося в очертания кустов роз, мрака, из которого выступает подсвеченный лунной синевой контур высокой худой фигуры Мирослава, одетого в чёрное, и резкие густо-синие тени лежат на его смертельно бледном лице, искривлённом саркастической усмешкой. Сам гротескный жест Мирослава, угловато положившего руку на бедро, его вздёрнутое плечо и отставленная нога, контрастируя с бессильной плавностью очертаний обмякшей от страха Белинды, вызывают смешанное чувство ужаса и сострадания по отношению к происходящему.

— Действительно, прекрасная работа, — услышала я рядом хрипловатый мужской голос. — Лучшая в этой серии, я бы сказал.

Говорили с иностранным акцентом, и я обернулась. Вместе со мной рисунок рассматривал невысокий сухощавый человек, судя по пёстрому шарфу и пышной каштановой шевелюре — художник. Мне показалось, что я где-то видела его раньше. Он улыбнулся мне — в его улыбке было что-то смущающее — и продолжил:

— Однако и эта работа могла бы быть в сто раз лучше, если бы содержала чуть больше правды.

— Вы любите Ховарда? — спросила я первое, что пришло в голову, так как начало разговора было довольно неожиданным. Незнакомец усмехнулся.

— Я этого не говорил.

— Так значит, не любите? — уточнила я. Он пренебрежительно повёл плечом.

— А если бы я сказал «нет», вы бы зачислили меня в своём каталоге на полочку врагов? Не кажется ли вам, что в наше время слишком много значения придаётся никому не нужным воззрениям и мнениям?

Я столкнулась с явственно незаурядной личностью. Без ложной стыдливости признаюсь, что его вызывающая ирония и его манера говорить были чрезвычайно привлекательны.

— Я не могу вас никуда зачислить, — мягко сказала я, — я ведь совсем вас не знаю.

— Тогда давайте познакомимся, — ответил он. — Меня зовут Мирослав Эминович.

Вот так раз! Я вспомнила теперь, где я видела его раньше — его портрет был опубликован в какой-то газете. Без сомнения, это был тот самый Мирослав Эминович, который якобы послужил натурой Мопперу. Так вот чем объяснялись его намёки в адрес рисунков Ховарда! Я рассмеялась.

— Тёзка Мирослава-боярина? Вдвойне замечательно. Но меня, к сожалению, зовут не Белинда. Я Дороти. Дороти Уэст.

— Белинду тоже звали не Белиндой, — непонятно обронил он. — Имена в данном случае ничего не значат. Вы художница?

— Нет, я критик. Забрела взглянуть на новую манеру Ховарда. А вы — вы не художник?

— Разочарую вас — нет. Скорее нет. Впрочем, это неважно.

— А что для вас важно? — я допустила капельку примитивного кокетства. Однако его реакция осталась неясной для меня. Безразличным — или, по крайней мере, неподходяще ровным — тоном он проговорил:

— Важно то, что завтра состоится премьерный показ «Мирослава боярина», на который меня пригласил один мой друг. Но этот человек сегодня заболел инфлюэнцей, и его билет пропадает.

Теперь его околичности прояснились; он всего-навсего спешно искал себе компаньонку для кинематографа, и я показалась ему подходящей кандидатурой. Во всяком случае, я была не против увидеться с ним ещё раз. Смотреть фильм о Мирославе-боярине с человеком по имени Мирослав — в этом было что-то не вполне обыденное. Поразмыслив, я кивнула.

— Премьера будет проходить в Гайд-парке — там смонтирован иллюзион под открытым небом, — сообщил он. — Показ начнётся с наступлением темноты. Но мне бы хотелось видеть вас там раньше.

— Когда? — уже без всякого удивления просила я. Он как-то задумчиво улыбнулся.

— В восемь часов. Да, пожалуй, в восемь… В восемь часов у восточного входа в розарий. Вы придёте туда.

Меня слегка испугала уверенность, с которой он произнёс последнюю фразу; но я снова кивнула.

Заметка из Times от 30 августа 1913 года

Завтра по наступлении темноты в Гайд-парке, в специально устроенном кинематографе под открытым небом, состоится премьера «Мирослава боярина», отснятого студией «Золотой Парнас». Ожидается более 200 зрителей. Предполагалось, что среди них будет Алистер Моппер, автор одноимённого романа и либретто к фильму, однако его присутствие отменено из-за его болезни. Гостей ждут фейерверки, танцы и бесплатная раздача прохладительных напитков в неограниченных количествах.

Из дневника Дороти Уэст

31 августа 1913. Нужно вначале разобраться, что к чему, чтобы записать всё по порядку. В голове какая-то карусель.

Итак, я пришла ровно к назначенному времени в Гайд-парк, одевшись с почти подчёркнутой нейтральностью. Мне не хотелось даже косвенно подтверждать репутацию, закрепившуюся за девушками, которые имеют отношение к сфере искусства. Что мною двигало — желание создать дистанцию между собой и им или же, напротив, желание произвести хорошее впечатление? Я перерыла весь комод, ища свою единственную пару светлых перчаток на пуговках, которых не надевала со времён окончания школы. К счастью, они не запачкались. Видела бы меня наша классная дама! Ручаюсь, мой внешний вид доставил бы ей удовольствие.

Стоило мне завернуть за угол тёмно-зелёной изгороди из стриженого тиса, как я увидела его. Он стоял между осыпающихся высоких кустов ярко-алых роз, к моему изумлению, одетый так же, как вчера — в берете вместо шляпы, в расстёгнутом пиджаке, горло обверчено пёстрым шёлковым шарфом. Нет, хуже, он напялил огненно-красную рубаху, ещё более яркую, чем розы, лепестки которых сыпались на его порыжелые сапоги старомодного фасона. Сходящее книзу солнце обливало его нестерпимой киноварью. Хороша же я буду с ним рядом! Я заготовила двусмысленный комплимент и, приблизившись, пустила его в ход.