Из чего созданы сны

Мы с Ириной остались вдвоем. Понедельник — день сдачи номера, и Берти с Хэмом были заняты в редакции. Я знал, что домой Хэм вернется поздно. К вечеру я занервничал, и мое беспокойство все нарастало, потому что я не мог отделаться от мысли о том, что мне предстоит спать с Ириной в одной постели. Это были нелегкие раздумья. Я убеждал себя, что мы с Ириной любим друг друга, и было бы вполне естественно сделать и это. Но потом снова возвращался к тому, что ребенок, которого она носит во чреве, вовсе не от меня, а от другого мужчины. Я бы с превеликой радостью переспал с ней, но должен был думать обо всем, что произошло, и когда дальше уже невозможно было тянуть, я отправил Ирину первой в ванную, а потом купался сам и все обдумывал, как скажу ей, что вполне могу справиться с собой и подождать, пока ребенок не родится, даже если и придется ждать еще полгода. Правда, я не был уверен, что выдержу это, ночь за ночью лежать подле нее. Но в конце концов, если уж станет совсем невмоготу — был еще диван в кабинете!

И я пошел к Ирине. Она выключила весь свет, кроме ночника у кровати, и лежала там совсем нагая.

— Иди ко мне, Вальтер, — сказала она и раскрыла объятья.

И стало так просто, и все было так хорошо и все как положено. У меня было такое чувство будто я еще никогда в жизни не любил, и мы делали это снова и снова, и я совершенно забыл себя, и Ирина тоже. Это было чудесно, то, чего я так боялся. Это было самое чудесное из всего, что я испытал в своей жизни. Один раз, когда я изливался, мне показалось, что я умираю, и я был бы счастлив умереть так, но нельзя, потому что теперь у нас был ребенок.

Наконец, Ирина, утомленная, заснула в моих объятьях. А я еще долго лежал в темноте и был несказанно счастлив. Потом, должно быть, тоже заснул, потому что, когда я почувствовал какое-то движение и открыл глаза, Ирина сидела возле меня на постели, сложив руки.

— В чем дело, любимая, — нежно сказал я. — Тебе хорошо?

— Мне волшебно.

Я тоже сел.

Огни города освещали снаружи большое окно, шторы мы не закрыли, и было видно, как медленно падают снежинки.

— Что ты там делаешь? — спросил я, обняв ее за плечи.

— Я молилась. — И быстро добавила: — Только не спрашивай, о чем.

— Нет, не буду.

Мы долго молчали, а потом Ирина тихо промолвила:

— Это неправда.

— Что неправда?

— То, что ты сказал в Гамбурге. Что в этом мире есть только подлость.

— Я так сказал?

— Да. И это неправда! Есть и дружба, и порядочность, и любовь… Не говори ничего! — А потом прошептала: — Потому что, если бы на земле была только подлость, уже давно, давным-давно, на ней больше не было бы людей. Ни единого человека. А на свете много людей, бесконечно много…

И потом мы снова долго молчали, и я обнимал Ирину за плечи, и мы смотрели на окно, за которым бесшумно и нескончаемо падал снег.

9

— Господин Роланд! — Фройляйн Луиза встретила меня сияющей улыбкой. — Как хорошо, что вы снова здесь! Я уже начала по вам скучать.

— Я не мог прийти раньше. Я был несколько дней болен…

— Больны?

— Ничего серьезного. Но потом я был очень занят. А то бы, конечно, пришел раньше.

Я сидел за столиком напротив фройляйн Луизы в ее большой палате. На ней был старый серый костюм и шлепанцы. Во дворе, на земле и на голых ветках каштана лежал тонкий слой снега. Было слишком холодно, чтобы снег мог идти дальше.

— А из лагеря вас никто не навещал за это время?

— Как же! Навещали. Господин пастор и господин Кушке, шофер — были у меня по разу. Принесли мне еще кое-что из моей одежды. Оба были так милы. Но очень спешили. Дел много, знаете ли, господин Роланд. Это грустно. Я здесь совсем одна. Никто обо мне не заботится. У меня же больше нет ни родных, ни друзей.

После последней фразы фройляйн я внимательно посмотрел на нее. Но, кажется, она произнесла слово, не вкладывая в него того особого смысла, какой, бывало, прежде.

— И поэтому я так рада, что вы пришли. — Она положила свою маленькую старческую руку на мою и ласково посмотрела на меня.

— А как вы себя чувствуете, фройляйн Луиза?

— А, хорошо. Правда, совсем хорошо. — Она сейчас и выглядела здоровой и отдохнувшей. — И я очень рада, что меня так уютно разместили. — Фройляйн наклонилась ко мне и перешла на доверительный, нет, заговорщицкий шепот: — Хотя, господин Роланд, все далеко не так, как кажется…

Это было днем 9 декабря, в понедельник. Берти одолжил мне свою машину, на которой я и приехал в Бремен. В последние дни я действительно был очень занят.

Сначала мы с Ириной ходили в загс. Там нам объяснили, что мы сможем пожениться только после того, как Ирина заверит у нотариуса бумагу, что она еще не была замужем, и предъявит свидетельство о брачной правоспособности. А так как свидетельства о брачной правоспособности она предъявить не может, мы должны подать в Верховный суд федеральной земли прошение об освобождении от предъявления этого свидетельства. И пока придет положительный ответ на это прошение, пройдет не меньше месяца, растолковал нам представитель загса. Тут выяснилось, что у Хэма в этом суде есть какой-то знакомый, и он обратился к нему с просьбой посодействовать, чтобы наше прошение было рассмотрено в первоочередном порядке.

Хэм был прямо-таки влюблен в Ирину. По вечерам мы часами просиживали все вместе, рассказывали разные истории, слушали пластинки с записями Шёка или Хэм сам играл для Ирины что-нибудь из его опусов на своей виолончели. Он показывал ей многочисленные репродукции картин и скульптур с изображениями мадонны, которые отыскивал в толстых томах своей обширной библиотеки. Все это он проделывал для того, чтобы Иринин ребенок был таким же прекрасным, как младенец Иисус на коленях у мадонны. Он свято верил в действенность такого подхода.

Между тем Ирина устроилась на работу к одному детскому психологу «девочкой на побегушках» — с девяти до шести вечера. По-настоящему взять ее медсестрой на амбулаторный прием он не мог, но ему срочно требовался кто-то, кто бы разгребал весь его бумажный хлам. И платил он великолепно.

— Нам сейчас нужна каждая марка, — сказала мне Ирина, — пока ты не найдешь новую работу.

Но что-то было не похоже, чтобы я нашел новую работу — ни один человек не обратился ко мне с предложением. Херфорд и компания сделали свое дело. Для этой отрасли я умер. На самом же деле я еще как был жив! Словно одержимый, я писал мою историю, эту вот историю, каждый день с утра до вечера. Я не знал, что буду с ней делать, даже понятия не имел, но что-то заставляло меня писать и закончить как можно скорее. Должно быть, тогда у меня появилось шестое чувство. Основой мне служили фотокопии блокнотных страниц и перезаписанные пленки. На большом столе у окна в моем кабинете, возле машинки постоянно стоял кассетник. Кассеты были сложены штабелями рядом. Когда у Берти была свободная минутка, он приходил, садился возле меня, читал написанное, добавлял, редактировал по собственным воспоминаниям и впечатлениям. Это вошло у нас в систему.

5 декабря вышла первая часть «Мужчины как такового» с Максом на обложке и ленточкой на Максовом «джонни». Херфорд распорядился увеличить тираж на сто тысяч экземпляров, и в понедельник утром номера нельзя было достать. Все распродано. Тогда они допечатали еще пятьдесят тысяч. Статья стала еще той сенсацией!

Лестер срочно закупил для ее изготовления образчики по теме: три американские книжонки и вдобавок еще одну шведскую. Четыре автора — двое мужчин и две женщины — объединились в артель под одним именем — Олаф Кингстром — и накропали серию. Причем все четверо писали пополосно, сказал Хэм. Просто-напросто выдергивали самые смачные места из закупленных образцов и без всяких комплексов использовали картинки, которые Карин фон Мерцен притаскивала им из своего архива. Она-то первоклассно знала свое дело.

— Эта серия — чистейшее говно! — высказался Хэм. — Настрогали с английского, частью с ошибками, со шведского — это уж само собой, слепили; все переходы и все, что от «артели» — примитивно и глупо. А чего ты хотел?! Женское «жюри» в восторге, читатели — тоже. Вот тебе еще одно подтверждение того, что я уже говорил раньше: к стилю это вообще не имеет никакого отношения! Может быть как угодно срано написано, но пока публику интересует содержание — это абсолютно безразлично.