Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Куда же завели меня мои представления? Ускользают ли от меня взаимосвязи реальности? Дело обстоит так, как если бы буря ворошила кучу мякины. Почему я не радуюсь тому, что увидел Тутайна во плоти? Почему он не мог вернуться, если когда-то уже был здесь? Что именно все еще связывает меня с господином Дюменегульдом и с Аяксом фон Ухри? Разве я больше не могу по свободному выбору распоряжаться собственным прошлым? Разве моя жизнь больше не принадлежит мне? Или кто-то ею распоряжается? А тени, что теперь встречаются мне, не являются ли они ЕГО тенями? — Ничто не препятствует тому, чтобы я сейчас сел к роялю и сыграл ту фугу, которую сочинил, когда сильное лекарство — кровь Тутайна — влилось в мои жилы. На другом континенте — может быть, в этот самый час — собираются музыканты оркестра и начинают репетировать мою симфонию. Мальчики, еще не онанировавшие, женщины, которые больше не менструируют, мужчины, совершенные в своей плоти, и другие женщины, которые в этом подобны им, забывают о собственной судьбе, погружаются в образ нот, бесшумно пробуют голоса, чтобы вскоре, когда рука дирижера подаст им знак, вторгнуться в трубные сигналы, в темные удары деревянных духовых и тромбонов, в остинато контрабасов и сверкающий водопад струнных — своими голосами, чистыми трезвучиями, светящимися красками пряного мажорного ландшафта. Но они уже заранее боятся тяжких слов китайского поэта ^{388}.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Вечер получился длинным. Я не отваживаюсь лечь в постель. Не отваживаюсь потушить свет. Я боюсь — как боялся только ребенком. Я очень строго проверил себя: я боюсь не Тутайна, не призрака Тутайна, не этой еще раз сбившейся в комок плоти, которая всегда была мне приятна. Я бы многое отдал, только бы он еще раз — — — Нет-нет, мой страх относится к НЕМУ. Я сейчас не владею собой. И напрасно пытаюсь противопоставить своему внутреннему страху какую-то мудрость. И все же: страх смерти есть нечто абсурдное, непонятное. Все люди, все животные должны умереть. Никаких исключений тут нет. Никто не будет пощажен. Отпущенные нам дни и часы рано или поздно кончаются. В этом нет сомнения. Почему же я боюсь общей судьбы — неминуемого? Кто был рожден, не ускользнет от НЕГО. — Я боюсь, что ОН станет для меня зримым, прежде чем я буду побежден, — что мне, на протяжении немыслимо жутких минут, придется идти ЕМУ навстречу, в полном сознании подставить ЕМУ лоб — без всякой возможности обмануть себя какой-нибудь эйфорией.

Я только сегодня выяснил подлинный смысл последних обращенных ко мне слов Аякса фон Ухри. Мои познания в латыни поначалу не очень помогли. Я, конечно, догадывался о зловещем смысле сказанного… но не о такой радикальности проклятия или разлуки. «— conclamatum est —» Его позвали по имени. То есть: окликнули мертвого перед тем, как сжечь ^{389}. — Со мной все кончено. Моей душе ясно, что я, в качестве товарища Аякса, повел себя как пропащий человек. Предложенное им порочное удовольствие я не отринул и не принял: я заколебался. Я согрешил против надежды, поскольку ни на что так и не отважился. Моя дальнейшая жизнь — ложь, если гроб для меня важнее, чем живой человек, который отнюдь не вызывает у меня отвращения. — —

Удивительно, что я это пишу: однако внезапно получилось так, что я должен бороться за возможность использования собственного мозга. Я очень ясно вижу, хотя не могу это выразить в понятиях, что мои выводы неправильны — что я не ухватываю какого-то измерения бытия. Я думаю, что физические особенности, Аякса и мои, во всех моих рассуждениях оцениваются неправильно — не распознаются достаточно непреклонно. — —

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Проще всего было бы уговорить себя, что я обманулся. Но ведь мои уши в самом деле слышали шаги вокруг дома. Я сидел и писал, и мои неуклюжие мысли отвлеклись именно из-за шума снаружи. Я в действительности слышал эти шаги уже несколько секунд, прежде чем производимый ими шум стал осознанным и испугал меня. — Что же я должен делать? Мне не хватило мужества, чтобы выйти из дома или хотя бы открыть окно. Звук шагов мало-помалу отдалился. У меня дрожат руки, вот и все. Будь Аякс сейчас при мне, в комнате, а не за пределами дома, никакого страха не возникло бы. Но ведь я не могу — только ради того, чтобы не оставаться в одиночестве, — броситься ему на шею! — — Я стал каким-то убогим. Почему Тутайн не утешает меня, если сегодня утром он — —?

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Я, правда, смертельно устал. Только треклятый страх мешает мне лечь в постель и сделаться совершенно беззащитным. Мне кажется, я заснул на стуле. Я думал, что снова слышу шаги; но когда прислушался внимательнее, их не было. Возможно, я слышал эти шаги во сне, а когда проснулся, царила тишина. Я больше не хочу поддаваться беспричинному страху. Я не стану тушить лампу — предприму такую простую превентивную меру.

Я, хоть и на свой особый лад, труслив.

Я получил почтовую открытку из Лондона. Я перепишу сюда ее текст, местами неразборчивый, в переводе:

Что я должен об этом думать? Я слишком мало в этом понимаю. Я слышу во второй раз, что какой-то дирижер мучается с этой частью симфонии — и что ему удается найти решение, при котором мое произведение звучит, и это ни у кого не вызывает протеста. Когда я записывал ноты, я мысленно слышал соленое звучание старого органа монастырской церкви в Небеле. Орган и по сей день существует. Занимаясь инструментовкой, я ориентировался на этот орган как на прообраз — или пытался ориентироваться. У меня не было возможности высказаться по этому поводу. Да я бы и не осмелился. Я ведь не знаю, как управляют большим оркестром. Я верил — вообразил себе, — что музыку можно писать и так. Я что-то думал, и это грозило взорвать мои прежние представления… А теперь оказывается, что действительность этому не противится, что все звучит и поет, как если бы я с самого начала знал, что так будет. Но я не знал этого наверняка. Я только через силу заставлял себя не противиться собственной работе. Я хотел измерить глубину себя самого, овладевшей мною печали — и проверить, звучит ли печаль всюду, где я чувствую боль… свою боль и свою неудавшуюся любовь. — Конечно, меня радует эта весть из Лондона. В конце концов… вероятно… оркестр справится и со свинцовыми глыбами финала. В реальности эта музыка наверняка совершенно другая, чем мое представление о ней. Меня будут судить по тому, чего я достиг, — не по приложенным мною усилиям и не по представлениям, принадлежащим мне одному: по той реальной реальности, которая охватывает и душу. Это и есть Неотвратимое.