Моя легендарная девушка

Я крепко зажмурился и подождал, пока перед глазами поплывут красные и оранжевые пятна — они всегда появлялись, когда я так делал. Пятна были очень красивые, но мне никогда не удавалось их хорошо разглядеть, потому что стоило мне сосредоточиться, как они тут же исчезали и возвращались только тогда, когда я переставал за ними следить. Минут через пять я стал думать о маме. Она отвела меня с утра в сад, как делала это каждый день с самого начала сентября. Меня такой порядок вполне устраивал. Меня нисколько не пугала перспектива остаться один на один с чужими взрослыми и толпой незнакомых детей. Если мои родители хотели таким образом научить меня общаться, то им стоило вначале спросить меня, и я сказал бы им, что могу поладить с кем угодно.

В то утро мама поцеловала меня на прощание, но теперь, когда я лежал в кровати и зимний день клонился к вечеру, мне неожиданно показалось, что ее не существует. Бывало, мне время от времени снилось что-нибудь столь реальное, что и представить нельзя было, будто это сон. Однажды мне приснилось, что я умею летать, — я даже сейчас помню, как выглядел город с высоты и как ветер ерошил мне волосы и холодил кожу. Но когда я проснулся, я разучился летать.

Лежа в кровати и размышляя об этом, я подумал, что мама — всего лишь прекрасный сон.

Я хорошо помнил, как она целовала меня утром в щеку, помнил мягкую салфетку, которой она стерла с моего лица помаду. Я помнил ее запах, теплый, летний, столь непохожий на окружающий унылый зимний день. Я помнил все это так же хорошо, как и ощущения от полета. И вот тогда я убедил себя, что мамы не существует. И не существует отца, моей комнаты и игрушек — всего, что я так любил. Реальным было только то, что я видел перед глазами.

Я открыл глаза, посмотрел в окно, на ветки деревьев, которые раскачивались на ветру, и расплакался. Не вслух, не для того, чтобы на меня обратили внимание, а очень-очень тихо. Глаза наполнились слезами, слезы текли по щеке на руку, на подушку. Через несколько минут я уже рыдал вовсю. Мне было грустно и одиноко.

Я был сирота. Воспитательница, миссис Грин, милая женщина, от которой всегда пахло грушевым мылом, обняла меня и погладила по голове, но я был безутешен.

— Мама ушла! Мама ушла! — кричал я сквозь слезы, но я не это имел в виду. Я хотел сказать: «Мамы нет!»

Я плакал так сильно, что ей в конце концов пришлось позвонить маме на работу. Она объяснила маме, что случилось, и передала трубку мне. Как только я услышал мамин голос, слезы сразу высохли. Мама существовала. Она мне не приснилась. Все было хорошо.

01:05

Я в своей квартире, только это другая квартира. Получше, но не слишком шикарная — будем держаться в рамках реальности. И для большей правдоподобности представим, что я все еще в Лондоне и все так же преподаю, хотя и не знаю, зачем. В квартире порядок, кран на кухне работает. Кассеты и диски расставлены в алфавитном порядке, телевизор — цифровой, последней модели, с жутко плоским экраном, кроме того, подключен к кабельному телевидению.

Значит так… Я хлопочу на кухне. Мелко рублю петрушку, красиво посыпаю ею сковороду, а потом ставлю сковороду обратно в духовку на двадцать минут, чтобы блюдо покрылось хрустящей корочкой — по крайней мере, так написано в кулинарной книге Делии Смит. Играет Элвис — «Живой концерт в Мэдисон Сквер Гарден», он сейчас очень подходит к моему настроению, он ликует, он торжествует, он счастлив радовать своих поклонников. В дверь стучат. Я стряхиваю с рук петрушку и накидываю пиджак, который до этого висел на спинке стула. Выходя в прихожую, я мельком смотрю на себя в зеркало. Неплохо. На мне темно-синий костюм от Пола Смита [24]. Выгляжу дорого, но не вульгарно — элегантно и с изюминкой. Нет, не так. Костюм — это слишком официально. Я что, на похороны собрался? Нет. На мне что-нибудь неброское, но чтобы сразу было видно, что одеваться я ездил в Нью-Йорк. Дайте-ка подумать. Клетчатая рубашка от Кельвина Кляйна [25] и хлопчатобумажные брюки из «Блуминдейлз» [26]. Нет, нет, нет, нет, нет. Это уже не я, так только модели из «GQ» [27] одеваются. Вот, придумал. На мне простая белая футболка, старые «Ливайсы» и — самое главное — никаких носков! Очень милая подробность — ей, помнится, нравились мои ступни.

Я открываю дверь, на пороге — Агги.

Какую-то долю секунды мы стоим неподвижно, время замерло, наши взгляды говорят больше, чем можно передать словами. У меня кружится голова, но это быстро проходит. Потом меня переполняет безудержная радость. Я крепко ее обнимаю. Я чувствую, как ее горячие слезы стекают по моей шее. Я отклоняю голову назад, не выпуская ее из своих объятий, и внимательно смотрю в эти большие, роковые, прекрасные темно-зеленые глаза — я так скучал по ним.

— Вильям… Вильям… — всхлипывает она. — Прости меня. Пожалуйста, прости.

Я ничего не говорю и только сильнее прижимаю ее к себе, так сильно, что она почти теряет сознание. Она не сопротивляется. Наоборот, она хочет, чтобы я обнимал ее еще крепче, поскольку таким образом я без слов говорю то, что она больше всего хочет сейчас услышать:

— Я тебя прощаю.

Я мягко обнимаю ее за талию, а она берет меня за руку и смотрит мне в глаза. Ее взгляд проникает до глубины души.

— Я думала, я смогу жить без тебя, — говорит она, отчаянно пытаясь сдержать слезы. — Но я не могу без тебя. Я пыталась, но у меня ничего не получилось, Вилл. Мне было так плохо. Я думала, ты никогда не простишь меня. Эти три года без тебя были просто невыносимы. Я прошла через все муки ада.

Нет. Слишком напыщенно. Это даже не Бронте, это уже Барбара Картланд [28]. Ладно, еще раз со слов «эти три года без тебя…»

— Как только я порвала с тобой, я поняла, что совершила величайшую ошибку в моей жизни. — Она замолкает, глаза полны слез, нижняя губа подрагивает. Это не театральная пауза, ей просто трудно говорить. — Я не удивлюсь, если окажется, что ты меня ненавидишь. Правда, у меня нет никакого права приходить сюда. Я потеряла это право тогда, когда похоронила нашу любовь. Но как ты думаешь, может быть?.. Может быть, мы могли бы когда-нибудь?..

Тут она замечает, что я за все это время не проронил ни слова. Слезы катятся по ее лицу.

— Скажи хоть что-нибудь! — кричит она. — Ты ведь ненавидишь меня, да? Да?

Я смотрю на нее так, как Николас Кейдж смотрит на Лору Дерн в «Диких сердцем» [29] — значительно и откровенно. В моем взгляде читается: «Милая, ты — моя, я — твой, навсегда!»

Она говорит, что ужасно благодарна мне за приглашение на ужин. Говорит, что не думала, что я снова захочу ее увидеть. Я говорю что-нибудь вроде:

— А почему нет?

Она опускает глаза, смотрит на свои колени, потом на юбку, как будто только сейчас замечая, как она себя запустила. Мне не хочется этого признавать, но она действительно изменилась не в лучшую сторону. Она это понимает. И я это понимаю. И она понимает, что я понимаю. Похоже, она надела свой самый праздничный наряд, но теперь осознает, что ее выбор не совсем удачен. Я уверяю ее, что она прекрасно выглядит. Одновременно я беру бумажную салфетку из коробки на кофейном столике и нежно промокаю ей слезы. Когда я случайно дотрагиваюсь рукой до ее щеки, она улыбается.

Мы проходим в гостиную. Я приглашаю ее сесть рядом со мной на диван. У меня возникает ощущение, будто она хочет подвинуться ближе, что она через минуту и делает. Как раз в то мгновение, когда она уже настолько близко, что я чувствую на своей коже ее дыхание, тепло ее тела, запах ее духов — «Шанель № 5», — я встаю и объявляю, что мне надо взглянуть, как поживает еда у меня в духовке.