Лужайкина месть

Вчера вечером он снял апартаменты в "Фэйрмонте", а ей хотелось пожить в мотеле на Ломбарде.

— Ты спятила? Это же Сан-Франциско! — сказал он.

Мотели нравятся ей гораздо больше отелей, но она не знает, почему. Может быть, все дело в утреннем свете. В номерах мотелей свет более естественный. Не такой, словно его там постелила горничная.

Она выбралась из постели. Ей хотелось посмотреть, с кем спит отец. Такая у нее была игра. Ей нравилось, если она угадывала, хоть, ясное дело, игра и была дурацкой, потому что все женщины, с которыми отец ложился в постель, всегда были похожи на нее.

Интересно, где отец их выкапывает?

Некоторым из ее друзей, да и просто людям нравилось над этим подшучивать. Они говорили, что его любовницы и его дочь всегда похожи на сестер. Иногда ей казалось, что она — член странной и постоянно меняющейся семьи сестер.

Рост у нее — 5 футов 7 дюймов, прямые светлые волосы, что доходят чуть ли не до самой попы. Весит 113 фунтов. И очень синие глаза.

Ей пятнадцать лет, но это ничего не значит. Стоит только захотеть, и она будет выглядеть на сколько угодно — от тринадцати до тридцати пяти.

Иногда она намеренно делалась тридцатипятилетней — чтобы юноши чуть за двадцать тянулись к ней и считали ее опытной женщиной.

Роль блистательной, но увядающей тридцатипятилетней женщины удавалась ей великолепно: она насмотрелась на таких в Голливуде, Нью-Йорке, Париже, Риме, Лондоне и т. д.

У нее уже было три романа с двадцатилетними молодыми людьми, и ни один из них не заподозрил, что ей всего пятнадцать.

Такое у нее появилось маленькое хобби.

Она могла сочинить себе целую жизнь, и не одну: они выдвигались из нее, словно трубки сонного телескопа. Могла стать тридцатичетырехлетней матроной с тремя детьми в Глендэйле, замужем за евреем-стоматологом, а сейчас у нее просто романчик на стороне, в поисках утраченной юности; или же старой девой тридцати одного года, литературным редактором из Нью-Йорка, что пытается вывернуться из лап обезумевшей любовницы-лесбиянки, для чего ей нужен молодой человек, который спасет ее от этого извращения; или тридцатилетней разведенкой с неизлечимой, но привлекательной болезнью, которой нужен просто еще один шанс на романтическую встречу, пока не…

Это она обожала.

Она встала с постели и на цыпочках, без одежды прошла в гостиную, к двери отцовской спальни и остановилась, прислушиваясь, не проснулись ли они и не занимаются ли любовью.

Отец и его любовница спали крепким сном. Она ощущала это через дверь. В их спальне будто замерз кусок теплого пространства.

Она чуть приоткрыла дверь и в щелочку заметила светлые женские волосы, что переливались за край кровати, словно рукав желтой рубашки.

Она улыбнулась и закрыла дверь.

Здесь мы ее и оставим.

Мы уже кое-что знаем о ней.

А она знает нас вдоль и поперек.

а

б

а

б

в

г

в

г

Уильям Шекспир

1564–1616

д

е

д

е

ж

ж

Краткая история Орегона

Я это проделывал, когда мне было шестнадцать. Пятьдесят миль ехал под дождем стопом, чтобы поохотиться в последние часы уходящего дня. Я стоял на обочине с ружьем 30:30, вытянув руку без всякий задней мысли: я рассчитывал, что меня кто-нибудь подберет, и меня всегда подбирали.

— Куда едешь?

— Охотиться на оленей.

В Орегоне это кое-что да значило.

— Залезай.

Когда я вылез из машины на перевале, с неба лило, как из преисподней. Водитель никак не мог поверить. Я смотрел на лощину, наполовину заросшую деревьями, — она спускалась в долину, затянутую пеленой дождя.

Я понятия не имел, куда ведет эта долина. Я никогда здесь не был, и наплевать.

— Куда ты собрался? — спросил водитель, не в состоянии понять, как это я выхожу из машины под проливной дождь.

— Вон туда, вниз.

Когда он отъехал, я остался в горах один. Этого мне и хотелось. Я был водонепроницаем с головы до пят, а в кармане у меня лежали шоколадные батончики.

Я стал спускаться между деревьев, старясь спугнуть оленя из зарослей, но на самом деле, разницы никакой не было — встречу я его или нет.

Мне просто хотелось почувствовать охоту. Мысль о том, что где-то тут — олень, была так же приятна, как и сам олень где-то тут.

В кустах ничего не шевелилось. Я не видел ни единого оленьего следа — признаков птиц, кроликов или еще какого зверья тоже не наблюдалось.

Иногда я просто останавливался и стоял. С веток капало. Имелся только признак меня самого: один. Поэтому я съел шоколадку.

У меня не было представления о времени. Небо потемнело от зимнего дождя. Когда я вылез из машины, мне оставалась всего пара часов, и теперь я чувствовал, что они почти на исходе, и скоро наступит ночь.

Из зарослей я вышел на прогалину, утыканную пнями, и к трелевочной дороге, которая плавно спускалась в долину. Пни были свежими. Деревья свалили где-то в том же году. Может быть — весной. Дорога спускалась в долину.

Дождь ослаб, потом прекратился, на все опустилась странная тишина. Сумерки — и долго они не продержатся.

На дороге обозначился поворот, и показался дом — неожиданно, без предупреждения, прямо посреди моего личного нигде. Мне это не понравилось.

Дом больше походил на большую хижину. Его окружало множество старых машин, мусора с лесоповала и таких вещей, которые сначала нужны, а потом их бросаешь.

Мне не хотелось, чтобы там стоял дом. Завеса дождя рассеялась, и я оглянулся на гору. Я спустился лишь на полмили, все время думая, что я тут — один.

Оказалось — шутка.

Дом-хижина смотрел на меня и на дорогу одним окном. В окне я ничего не разглядел. Хотя ночь уже начиналась, свет в доме никто не зажег. Но я знал, что дома кто-то есть — из трубы валил густой черный дым.

Я подошел к дому поближе, дверь распахнулась, и на грубо сколоченное крыльцо выбежал мальчишка. На нем не было ни башмаков, ни куртки. Лет девяти, светлые волосы растрепаны, как будто у него в голове все время дул ветер.

Выглядел он старше, чем на девять, и за ним сразу же высыпали три его сестренки: три, пять и семь. На них так же не было ботинок — и курток не было. Сестры тоже выглядели старше своих лет.

Тихое волшебство сумерек внезапно раскололось, снова пошел дождь, но дети в дом не вернулись. Они стояли на крыльце, мокли и смотрели на меня.

Надо признать — странное это зрелище: я спускаюсь по их грязной узкой дороге посреди забытой богом глухомани перед самой темнотой и прижимаю к себе 30:30 так, чтобы вода не затекла в ствол.

Когда я проходил мимо, дети не сказали ни слова. У сестер были взбаламученные прически, как у карликовых ведьмочек. Их родителей я так и не увидел. Света в доме не было.

Перед домом на боку лежал грузовичок модели А. Рядом — три пустых пятидесятигаллонных бензиновых бочки. Никакого смысла в них больше не было. Тут и там — какие-то куски ржавого кабеля. Откуда-то вышла желтая собачонка и уставилась на меня.

Проходя, я ничего им не сказал. Дети уже промокли насквозь. Молча они жались друг к другу на крыльце. У меня не было причин полагать, что в жизни есть еще хоть что-то.