Я, которой не было

Я увидела его, когда он еще только садился в лодку. Ничего странного: все выходные, едва появились проталины, я просиживала у озера, всматриваясь в ту сторону и удивляясь, что это от него ни слуху ни духу. Я давно уже разглядела то, чего не различала в прошлые годы. За громадными кленами на том берегу виднелся красный дом, куда больше и куда старше нашего. Старая крестьянская усадьба. Но я уже знала, что теперь земля сдана в аренду, а дом становится обитаемым только летом, когда Сундин, владелец текстильной фабрики, приезжает сюда из Буроса со всем семейством.

— Несшё? — произнес Сверкер и плюхнулся рядом со мной в тот первый вечер наших риксдаговских каникул. — Так ты, говоришь, из Несшё?

Я молча кивнула. Мы сидели в гостиничном фойе, дожидаясь остальных. Я так боялась опоздать на ужин, что пришла слишком рано. Сверкер явился сразу после меня. Теперь он сидел так близко, что я ощущала тепло, идущее от его тела. Белые уголки его воротничка торчали, словно крылья чайки, из горловины шерстяного пуловера. Он немного помолчал, ожидая ответа.

— У моих родителей летний дом в Несшё, — затем проговорил он. — Ну, где-то в тех местах.

Я повернула голову и кашлянула, оттого что куда-то пропал голос.

— Да? А где?

Порывшись в кармане брюк, он вытащил трубку, порывшись в другом, достал кисет и коробок спичек.

— На берегу Хестерумшё. Со стороны Йончёпинга.

— Не может быть!

Он покосился на меня:

— Как это не может, когда это правда.

Я закусила верхнюю губу. Вот сморозила!

— Да нет, — промямлила я наконец. — Я не то хотела сказать. Просто я удивилась. У нас ведь тоже домик на Хестерумшё!

Когда спустились остальные, смущение прошло. Сверкер говорил, а я молча улыбалась. Слышали? Мы соседи! Нет, ну какова вероятность — что вот так встретятся двое дачных соседей? Ничего себе, а!

К тому времени, как появилась Сиссела — с пятнадцатиминутным опозданием и прежней стрелкой на чулке, — фойе уже наполнилось нашим смехом и голосами. Ей пришлось рявкнуть, чтобы мы услышали:

— Тихо вы, сачки! Тихо!

Все уставились на нее, а Магнус медленно опустился на пол, изображая обморок. Пер, хохоча, поднял его под мышки.

— Гляди! Она опять!

Анна хихикнула, прикрыв рот ладошкой, и Пер просиял в ответ. Я услышала, как мой собственный смешок отскочил от потолка и торопливо умолк. Сиссела криво усмехнулась и ткнула в брюки Магнуса кончиком туфли.

— Ты, чувак! Слабакам в Стокгольме вечером на улице делать нечего…

Магнус поднялся, поправил свитер и улыбнулся. Я впервые смогла разглядеть парня как следует. Специфическими были не только его пропорции. Цвета тоже были странные. Нежная, оливкового оттенка кожа, светло-зеленые глаза и мышиного цвета волосы. Словно его собрали из кусков, оставшихся от нескольких человек: одного брюнета и одного блондина, одного верзилы и одного коротышки. Он не отвел глаз, и с секунду мы смотрели друг на друга, потом я отвернулась. Магнусу Халлину слишком уж нравилось, когда на него смотрят.

— Сперва по пицце, — сказала Сиссела, — а там чего-нибудь придумаем.

— Поезд на Эребру, — сообщил голос в репродукторе и тут же повторил: — Поезд на Эребру прибывает на второй путь.

Мой поезд, это его я ждала, листая вечернюю газету, и все же оказалась совершенно не готова к теплой волне, что прокатилась по всему телу. Наконец я это ощутила. Свободна! Позади шесть долгих лет, и теперь я в самом деле свободна.

Я встаю и поднимаю сумку, она больше не кажется тяжелой. Ну да, все-таки немножко тяжеловата. Забросив ее на плечо, спешу на перрон, там прохладно и дышится легко. Рельсы запели, состав уже на подходе. На глаза наворачиваются слезы радости.

Едва усевшись в пустое купе, я превращаюсь в обычную пассажирку, в женщину, которая, конечно, долго была в отъезде — по причине болезни, или траура, или необходимости принять некое решение, — но теперь возвращается домой. Вешаю куртку на крючок, сумку закидываю на багажную полку, потом, одернув свитер, сажусь на место. И только теперь вспоминаю, что забыла газету в зале ожидания. Положив ногу на ногу, откидываюсь на мягкую спинку кресла. Тем лучше. Радуюсь, что больше не увижу мерзкую рожу Магнуса Халлина. Не говоря про Мод.

Поезд, вздрогнув, трогается с места.

Пиццы я никогда еще не пробовала. Было самое начало семидесятых, и Швеция оставалась страной молочных кафе и самой простой пищи. В Несшё из всех новомодностей появился лишь картофель фри в гриль-баре «У Сигге», но туда я даже сунуться не смела. Приличные гимназисты в гриль-бар «У Сигге» не ходили, там собирались только мальчишки с блестящими от бриллиантина шевелюрами и девчонки с начесанными под лак волосами. Сама я носила простую стрижку пажа с длинной челкой, такую же, как остальные девочки, пившие по субботам чай в кондитерской «Тимон», и соответственно лишь обоняла эту картошку фри, проезжая на велосипеде мимо гриль-бара «У Сигге», а о вкусе могла только догадываться.

В пиццерии на Дроттнинггатан в Стокгольме пахло совсем иначе. Сгрудившись у стойки, мы вдыхали новые ароматы, и тонкие запахи рождали образы у нас в сознании. Горячий, только что испеченный хлеб. Нежная солонца расплавленного и запекшегося сыра. Пряные приправы. Но цена… Где-то внутри шевелилась легкая тревога. Денег-то хватит? Перед отъездом папа торжественно извлек из бумажника купюру в пятьдесят крон и велел не тратить деньги зря. Это означало — десять крон в день. Пицца стоила двенадцать. Хотя, с другой стороны, на обеде мы сэкономили. Если взять к ней только воду, то как-нибудь уложусь.

Оккупировав два столика, мы кое-как уместились, тесно прижавшись друг к другу. Магнус устроился поближе к Сисселе и ослепительно улыбался в ее сторону, не подозревая о тщете своих усилий, Пер с серьезнейшей миной пододвинул стул Анне, в очередной раз воспроизведя текст о реформе конституции. Анна уселась, даже не взглянув на него. Торстен плюхнулся на банкетку рядом со мной. Сначала сидел молча, словно чего-то ждал, и только когда воздух вокруг наполнился голосами остальных, он склонил голову набок и глянул на меня.

— Я прочитал твое сочинение, — сообщил он, понизив голос.

Я не знала, что ответить. Сочинение, отправленное мной на конкурс, не имело ровным счетом ничего общего с тем, что мне на самом деле хотелось написать, объяснить все про связь прошлого и будущего. Вместо этого вышло что-то о демократии и абсолютном долге памяти.

— Могло бы получиться и получше, — сказала я, глядя на скатерть.

— И так очень ничего, — сказал Торстен.

Я осторожно повернулась и посмотрела на него. Я и сама прочла сочинения остальных, пока переодевалась к ужину. Они оказались такие разные. Сиссела писала о месте женщины в политической жизни, Сверкер — о налоговой политике будущего, Пер, разумеется, о реформе конституции, Магнус — о революции и демократии, Анна — о преимуществах реформизма. Но сочинение Торстена не походило на остальные. Это оказался трактат о необходимом равновесии между хаосом и порядком в обществе. Я не была уверена, что поняла его. Но он помог мне понять кое-что другое.

— Ты будешь писателем?

Он отвел чуб со лба.

— Хотелось бы. Не знаю, получится ли.

Я уже подняла свою руку, чтобы положить на его, но в последний миг удержалась и, схватившись вместо этого за вилку, провела ею по красным клеточкам скатерти.

— Получится.

Торстен повторил мое движение. Его вилка прочертила четыре тонких следа на скатерти, он посмотрел на них, потом загладил рукой.

— Спасибо.

Я подняла взгляд. По другую сторону столика сидел Сверкер. Он, прищурясь, улыбнулся мне, и внутри у меня что-то задрожало — щекотно и радостно. Сверкер словно знал это, его улыбка сделалась шире, и он поднял стакан.

— За Хестерумшё!

Я подняла свой стакан, и мы выпили, Сверкер — слабое пиво, а я воду. Не успев поставить стакан на стол, я заметила, что Торстен отвернулся и заговорил с Пером.