Я, которой не было

Однако на Сверкера в тот первый день я и не посмотрела. Я следила за Торстеном — не по своей воле, просто мои глаза никак не желали его отпускать. Не только из-за его внешности, не потому только, что темные волосы и карие глаза красиво контрастировали с бледным лицом, и не потому, что подбородок и щеки пестрели шрамами и оспинами, свидетельством недавней победы над прыщами. Они шли ему, явно шли, эта корявость словно делала его старше остальных. Но нет, не они, а его взгляд, это он привлекал меня, взгляд, что встречался с моим на секунду-другую, а потом меркнул и ускользал.

Я ведь тогда глупая была. Дурочка, начитавшаяся популярных книжек по психологии. Я — бракованный товар, внушала я сама себе, из тех людей, что в силу трагических семейных обстоятельств никогда не смогут полюбить и стать любимыми. Но, думала я, когда уселась за обеденный стол с вице-спикером во главе, сложись все иначе, я хотела бы полюбить такого, как Торстен. За этой мыслью прятались две другие, проще и банальней, от которых по возможности хотелось убежать. Первая: я некрасивая. Вторая: если бы Торстен не отводил глаз, я бы им так не заинтересовалась. Мне не особенно нравились мальчишки, которым нравилась я. У них дурной вкус.

Я тогда еще ничего не знала о природе этого моего презрения, лишь подавила вздох и приготовилась занести Торстена в длинный список парней, о которых мечтала бы, не будь я такая, какая есть. Тихая меланхолия воспринималась не только как состояние привычное и уютное — я воображала, будто она мне идет. Я слабое существо, которому однажды — притом что полюбить его невозможно — суждено своей глубокой печалью привлечь внимание какого-нибудь парня. Я тогда еще не знала Сверкера.

Быстро справившись со стеснением, он уселся слева от вице-спикера и первым начал разговор. Каково мнение господина вице-спикера о теме, поднятой им, Сверкером, в его сочинении, а именно — что большая часть новых депутатов риксдага не имеет никакой иной профессии? Это ведь проблема, не так ли? И нужен ли шведскому обществу парламент, целиком состоящий из профессиональных политиков? Сделав короткую паузу, он устремил взгляд на Сисселу, словно бы вдруг усомнившись в корректности такого высказывания, но Сисселу целиком поглотило собственное занятие — она качалась на стуле, внимательно глядя в окно. Вице-спикер не ответил, он сперва возвел глаза к потолку, как бы обдумывая услышанное, а потом слегка улыбнулся. После чего, подняв свой бокал с минералкой — вина несовершеннолетним, разумеется, не полагалось, — произнес небольшую речь. Риксдаг, говорилось в ней, счастлив принять нас в своих стенах и надеется, что программа доставит нам удовольствие и что мы сознаем, какая нам выпала честь — уже в восемнадцатилетнем возрасте повстречать живых всамделишных депутатов и наблюдать за их работой на пленарных заседаниях и в комиссиях в течение всей недели. Возможно, в дальнейшем некоторые из нас тоже решат выбрать политическую стезю.

— Ага! — откликнулась Сиссела, снова качнувшись на стуле. — Вот только шнурки погладим…

Отчего Густен Андерссон, новоиспеченный пресс-секретарь Управления делами риксдага, сполз со стула и рухнул на пол без сознания.

Я никогда не понимала, что в тот раз настолько поразило Густена Андерссона, я не смогла этого понять и за все те годы, что работала сперва новостным журналистом, потом колумнистом, потом шеф-редактором. У нас в газете почиталось за доблесть задирать начальство, в особенности начальство в юбке. Поэтому я привыкла к тому, что субъекты вроде Хокана Бергмана — по крайней мере до тех пор, пока медицинская служба предприятия не ввела программы по борьбе с алкогольным травматизмом, — ногой распахивали дверь моего кабинета и посылали меня к чертовой бабушке и что те же персонажи по прошествии нескольких дней смущенно признавались, что были, так сказать, слегка под градусом и что — хм, хм, — пожалуй, немножечко погорячились. Бывало и хуже — когда редакция на утренней летучке превращалась в бесноватую толпу и устраивала поименное голосование, чтобы меня снять, но и тогда удавалось держать ситуацию под контролем. Тут главное не терять спокойствия, даже от шепотка за спиной — «ледяная дева» и «железная леди». Этот шепот пугал меня — не одну бессонную ночь я пыталась внушить себе: ничего страшного, ни одно из обвинений, бросаемых мне вслед, не страшней тех, что я сама вечно повторяю себе под нос. Легче стало, когда я вернулась после несчастья со Сверкером, шепот никуда, разумеется, не делся, но интонация стала другая. Неуверенная. Вопросительная. Жалостливая. Унижение стало мне защитой.

В министерстве я сразу поразилась окружившей меня почтительной любезности. В первый же день пожилой начальник отдела остановился у порога моего кабинета и поклонился. От изумления я даже рассмеялась — я и вообразить себе не могла, что мне когда-нибудь станут кланяться. Не меньше меня поразили слезы в глазах моей секретарши, заставшей меня у кофеварки на кухне — мне бы и в голову не пришло, что мое желание самой сделать себе кофе можно расценить как критику в ее адрес. Не смогла я сдержать улыбку и когда руководящий состав министерства прошествовал по коридору — семеро мужчин в костюмах, все одинаковой комплекции — ни дать ни взять гусиная стая. Впереди — министр иностранных дел, за ним два начальника отдела, следом два секретаря министерства и двое совсем молодых секретарей отдела, все вместе образуя правильный косяк.

И конечно, пресс-секретарь Густен Андерссон тоже походил на птицу, когда в тот давний день лежал на паркете столовой риксдага. Птица с перебитым крылом, готовая ответить за то, что теоретически в область его компетенции не входит, а именно за дерзость Сисселы и душевный покой вице-спикера. Подобной нервной публики в министерстве хватает.

— Их замордовали воспитанием, — сказала я, когда мы с Сисселой обедали через несколько недель после моего назначения. — Отучить подчиняться их практически невозможно. А стоит попросить их сделать хоть что-то, с чем они раньше не сталкивались, как они сразу пугаются до полусмерти, взгляд бегает — думают, наверное, что сейчас их пошлют в супермаркет на мелкую кражу!

Сиссела замерла, не донеся вилку до рта.

— Нет, — сказала она. — Они думают другое.

— Так, — ответила я. — И что же они думают?

— Что где-то есть взрослые. Настоящие взрослые, которые придут и все сделают как надо. Все это бывшие отличники, они никак понять не могут, почему это не они теперь министры или завфондами. Но настанет день, и взрослые выйдут наконец из своего укрытия и поставят всем отметки. И тогда нас с тобой отсадят обратно на задние парты, где нам и место.

Сиссела сомкнула губы вокруг своей вилки и улыбнулась. От ломтика картошки ее левая щека чуть оттопырилась. Не слишком красиво, ну да ничего. Зато остальное на высоте: платиновая челка, алые губы, черный костюм. На правой руке четыре массивных золотых кольца, по штуке на каждом пальце. А эти ноготки, всегда словно только что наманикюренные — я уже давно перестала спрашивать, как ей это удается, лишь подавляю вздох и провожу рукой по волосам. Я не успела вымыть голову, помощник Сверкера сегодня опоздал, и мне пришлось все делать за него. А не следовало бы, как считает психологиня из реабилитационного центра — я должна быть женой Сверкера, а не нянькой, но, с другой стороны, о нашем браке она не знает вообще ничего и почти ничего — о запахе грязных памперсов. Эту мысль я гоню прочь и подцепляю на вилку свою картошку.

— Но мы ведь тоже хорошо учились.

— Не всегда и не по всем предметам, — возразила Сиссела. — Мы — односторонние дарования. Местами способные, а местами ни в зуб ногой. Зато целеустремленные, как черти. Так бывает, когда человека бросят на произвол судьбы.

Вместо ответа я поднесла к глазам руку и взглянула на часы. Сиссела подняла бокал с вином.

— Ага, — улыбнулась она. — Заторопились?

Пер уже дома. Он даже побывал у меня в комнате. Минуту назад я услышала, как открылась дверь и кто-то шагнул внутрь. Наверняка он, я узнала его запах, но глаз не открыла и не пошевелилась.