Своя ноша

Я же за все пять лет видел старуху не больше трех раз; высохшая, морщинистая, в белых пигментных пятнах, на самом деле, верно, очень слабая: передвигается по коридору в уборную, придерживаясь руками за стенку.

Анна Семеновна могла бы еще о ней распространяться, но с улицы позвонили. Сергей Иванович пошел открывать и вернулся через минуту с тетей Пашей. Тетя Паша два раза в неделю приходила обихоживать старуху.

— Ты ведь знаешь что и где? — спросила у нее Анна Семеновна.

— Знаю, — ответила тетя Паша. — Сидите кушайте.

Разговоров за столом больше не было. Все слушали.

Сначала в ванной заплескалась вода, потом проскреблись по коридору шаркающие шаги, загудел голос тети Паши:

— Вот так, разденемся… Потрем бочок… теперь другой…

Вскоре тетя Паша крикнула:

— Хозяюшка, принеси-ка бинт, неладно у нас!

Анна Семеновна встала из-за стола, ушла в ванную и возвратилась уже вместе с тетей Пашей. Та западала на левую ногу и была очень крепкой: прокопченная, обветренная на лицо, с крупными, почти мужскими руками. Глаза смотрели остро.

— Кожа совсем высохла, — объяснила тетя Паша, расправляя закатанные рукава синего спецовочного халата. — Истончилась. Чуть мочалкой тронула — и ширк, словно папиросная бумага.

— Выпей-ка, тетя Паша, — предложила Анна Семеновна, наливая вина в чистую рюмку. — Работа у тебя тяжелая.

— Не смеши-ка людей, — возразила тетя Паша с прямодушной грубоватостью. — Все бы такая тяжелая работа была. Отвела до ванны, вымыла, привела обратно, часа не затратила и пять рублей заработала.

Тетя Паша подняла рюмку и спросила:

— За что пьете-то?

— Дочь с зятем пожаловали в гости.

«Как бы не так — пожаловали, — усмехнулся я, — Сама приволокла, узнав про папку с документами».

— Вот за них и выпью. — Тетя Паша откинула голову и уверенным взмахом выплеснула из рюмки в рот. Закусив хлебом с ветчиной, промолвила:

— Нынче наш брат, неученый, и держится тем, что ученые-то разучились на себя делать: полы мыть, стирать, умываться. Прости господи, скоро станут нанимать, чтобы зад подтереть. Не про вас говорю… В этом особняке во время войны тоже тип один жил. Однажды останавливает меня на улице:

«Тетя Паша, не сможешь ли ты по вечерам заходить к нам — бельишко простирнуть, полы вымыть?»

«Не знаю, — сказала. — Что за выгода будет?»

«А такая выгода: не деньгами стану с тобой расплачиваться, а продуктами».

«Ну ладно, зайду, посмотрю ваше хозяйство».

Назавтра после работы зашла. Провели по комнатам, кухню, ванную показали, ключи дали — в любое время приходи и прибирайся. В первый раз целую ночь стирала. Утром хозяин насыпал мне полнаволочки муки. По тем временам — целое богатство!.. Так вы знаете, за их спиной я и войны потом не чувствовала. То мне мучки, то бутылку постного масла, то спирту. «Какого тебе, спрашивает, спирту: разведенного или неразведенного». Я говорю — неразведенного. Нальет пол-литру, а я приду домой, разведу — две бутылки водки, и на базар. С этих пол-литр справила сыну костюм, шубенку, валенки, пофрантил немножко перед армией… До фронта не доехал, разбомбили. Но я и посейчас довольна: хоть последнюю зиму в теплом походил… У них, у жильца-то, в каждой комнате по кровати стояло. Зачем так много кроватей? — удивлялась. Семья всего из трех человек. Потом открылось. Когда я уже своей в доме стала. Под кроватями — ящики, не глубокие, не до самого пола, но вместительные, а в тех ящиках мешки с мукой, сверху досками заложены. На досках — постели. Кровати и кровати. На другое на что и не подумаешь. А в ванной и уборной — бутыли. В одних — спирт, в других — масло. Сдружились мы с хозяином. В выходной скажет:

«Не сходить ли нам, тетя Паша, на базар?»

«Почему бы не сходить. Пошли».

Нальет бутылок десять разведенного спирту, растолкает по внутренним карманам — и отправляемся. Он на базар не заходит, стоит где-нибудь на улице. Весь в серых каракулях, в каракулевой генеральской папахе — никому и в голову не придет подумать про него что-нибудь базарное. А я продам одну бутылку, бегу к нему за следующей. А он только деньги от меня принимает… Раз мужики выхватили у меня бутылку, я в них так вцепилась — взревели. Голодные были, а я кормленая…

Тетя Паша выпила еще одну рюмку и поднялась.

— Спасибо за хлеб-соль. Дома свои заботы. Да и поздновато.

Анна Семеновна проводила ее до калитки. Возвратившись с улицы, заметила — Маринка трет глаза, и сразу же начала стелить постели: Татьяне и Маринке — в столовой на тахте, мне — в кабинете Сергея Ивановича, на том самом диване, на котором мы спали с Татьяной в свою первую ночь.

… Около трех часов я вдруг проснулся. Почудилось — задыхаюсь, будто сквозь невидимые в темноте стены сочится удушливый газ; еще один глоток — и я погиб.

Я спрыгнул с дивана, нашарил на стене выключатель и зажег свет. Воздух был чистый. Через раскрытую форточку ветерок шевелил штору.

Я покрутил головою, припоминая, что бы такое во сне могло напугать меня, и тут сквозь стену, отделяющую кабинет от кухни, услышал неясное бормотание. Приоткрыв дверь, я на цыпочках пробрался в коридор. Бормотание стало слышнее, но еще нельзя было разобрать ни одного слова. Тогда подкрался к самой кухне. Старуха молилась:

— Боже милостливый! Загляни ты в мою темницу, посмотри, что сталось со мною: ноги не держат, кожа иссохла, внучке родной противна. Спасибо: сынок еще не брезгает, хлеб-соль дает… Он и всегда-то был ласковый. В детстве соскочит раным-ранехонько — и на речку. Принесет полный котелок плотвичек. Сварю уху, а он угощает: «Ешь, мама». И внучка тоже ласковая. Норовила помочь. Полощу белье — и она с платочком лезет в воду. Вытираю пол — и она тут же елозит мокрой тряпкой…

… Я отскочил от кухни и, не заботясь о том, услышат меня или нет, побежал в кабинет, с головою залез под одеяло, чтобы не слышать бормотания. И снова стало чудиться — задыхаюсь, сочится из стен удушливое…

Глава Седьмая

Студенты из Татьяниного поискового отряда год назад окончили институт. Трое из них, как сообщили в отделе кадров, были распределены в иные края, и только четвертый, Дмитрий Колосок, на которого на Шаман-суке бросилась рысь, находился в городе, более того — тут же, в институте: состоял в аспирантуре на кафедре Баженова.

В просторной комнате с прогнувшимися от камней стеллажами, с чертежными досками, со столами впритык, уставленными штативами с пробирками, микроскопами, сидело человек восемь — в белых халатах. Ни Баженова, ни Татьяны среди них не было, это придало мне уверенности.

— Кто здесь товарищ Колосок?

— Я, — за ближним столом поворотился желтоволосый веснушчатый парень.

— Где бы мы могли с вами поговорить?

Колосок кивнул на дверь. Мы вышли в коридор и встали у окна. Я представился:

— Из газеты.

— Ого! — заулыбался Колосок. — Вроде бы ничем пока не прославился… Или жалоба поступила?

— Справку навести… Мне известно, вы некогда работали в поисковом отряде Красовской.

— Да, — настороженно блеснул рыжими глазами Колосок.

— Вместе открывали Шамансук?

— И это правда.

— Не расскажете ли подробнее о тех событиях?

— Забыл. Не помню, — мрачно заявил парень.

— То есть как забыли? — удивился я. — Через два-то года?

— Забыл!

— Или не хотите рассказывать?

— Можете считать так.

Меня огорчил не столько сам отказ, сколько то, что крылось за ним. С какой бы стати парень стал молчать, если бы дело было чистое: они же с Татьяной сотрудники, коллеги.

Не попрощавшись, я круто повернулся и направился к выходу. Колосок в спину негромко окликнул меня:

— Эй, журналист! Есть техник-геолог Каленов. У него поспрашивайте. Запомнили — Каленов?

«Сам боится сказать, а след подает, трус несчастный! Хоть бы его там рысь задрала!» — выругался я про себя, но фамилию Каленова сейчас же занес в записную книжку.