Великая надежда

— Говори тише, Эллен!

— Лучше помогите ему найти тетрадь!

— Пошли поглядим, может, она лежит на лестнице!

— Сейчас вернемся!

— Никогда нельзя так говорить. Не ходи одна за угол, а то пропадешь.

— Пропаду?

— В портфеле дырка, а дырки всегда рвутся дальше. Моя бабушка сказала…

— Да ладно тебе, лучше скорее возвращайтесь!

— Как потемнело на улице!

— Не хнычь, малыш!

— Ну что, нашли?

— Нашли кое-что на лестнице, но не тетрадь!

— Нож!

— Короткий кинжал, как те, что носят на поясе они.

— Кто — они?

— Те, другие, снизу, которые в форме.

— Мыши в мышеловке, вот мы кто!

— Границы закрыты.

— Мышка, мышка, прыг из норки, вот во что они с нами играют!

— Никто из нас не сможет выехать.

— Зачем учить английский, если это напрасный труд?

— Бросьте, моего папу арестовали, мы все пропали. Люди говорят…

— Разве мы не хотели разучиться немецкому?

— Но это тянется слишком долго!

— Разве мы не хотели пожимать плечами, когда нас оскорбляют, и не понимать, что нам такое говорят?

— Сегодня уже двенадцатый урок. А мы еще не разучились ни единому слову.

Опрокинулось кресло; из бездны бубнил громкоговоритель. Диктор только что кончил читать сообщение. Под конец он сказал: «Кто слушает зарубежные радиостанции, тот предатель; кто слушает зарубежные радиостанции, заслуживает смерти». Его услышали на всех этажах, не понять его было невозможно. Сразу же после диктора включилась музыка, быстрая и веселая, словно в мире ничего веселее не было: кто слушает зарубежные радиостанции, заслуживает смерти.

Прекрасная идея — возводить в заслугу смерть, эту не поддающуюся отключению, самую зарубежную изо всех зарубежных радиостанций. Музыка внезапно оборвалась. Молчание прервал новый голос. Этот голос был нежен и невозмутим. Казалось, он шел с самой вышины.

— Кто может заслужить смерть? — сказал старик. — Кто заслуживает жизни?

Дети, одетые в форму, крепче прижались к железной двери. Этот голос срывал у них с груди шнуры и лишал их отличий. Этот голос натягивал поверх их формы светлые длинные рубахи, успокаивал их против их собственной воли и делал их души бесстрашными.

— Кто из вас не иностранец? Евреи, немцы, американцы, — мы все здесь иностранцы. Мы можем сказать: «Доброе утро», или «Становится светло», «Как вы поживаете», «Собирается гроза», — и это все, что мы можем сказать, почти все. Мы и так говорим на ломаном языке. А вы хотите разучиться говорить по-немецки? Я вам в этом не помощник. Но я помогу вам выучить его заново, как иностранец изучает новый язык, осторожно, бережно, как зажигают свет в темном доме, а потом идут дальше.

Дети, одетые в форму, злились сами на себя. Они сами поставили себя в такое положение, что теперь им лучше помалкивать о своей смехотворной наблюдательности, о том, как они проявили покорность древнему ордену.

— Переводить: переводить через буйную, глубокую реку, причем в этот миг даже не виден берег. И все-таки переводите — переводите сами себя, других, переводите мир. На всех берегах блуждает нарушенный смысл: переведите меня, переведите! Помогите ему, переведите его на другую сторону! Зачем люди учат английский? Почему вы раньше не спросили?

Дети на чердаке схватились за ножи. Они были как передовое охранение на откатившейся линии фронта.

— Зачем люди учатся читать, зачем учатся считать, зачем учатся писать, если все равно придется умереть? Ступайте, бегите на улицу, спросите их, спросите всех! Никто вам не ответит. Почему вы стали спрашивать только теперь?

— Вы видите старика?

— Он зажег свет.

— Пустите меня туда!

— Меня!

— Тише, они нас слышат!

— Меня разбирает смех.

— Тсс, не выдавайте нас! Пошли назад, спускаемся!

— Тихо!

— Вы что, не поняли?

— Дверь на лестницу заперта.

— У кого ключ?

Чернокосая дочка дворника сбежала вниз по лестнице. На бегу она звонила в разные двери, а потом спряталась за колоннами. Между делом она распахнула настежь все окна. В доме бесчинствовал ветер. Как тень, исчезла она в квартире подвального этажа. В руке у нее был большой заржавленный ключ.

Небо омрачилось еще сильней. Тучи набросили черные плащи и неслись навстречу неведомым преградам. Молнии сверкали, как сигналы врага. «Пускай ваши головы пребудут у вас на плечах!» — ревел гром. Потому что согласно древнему преданию мертвые рыцари носят свои головы в руках. Знающими идете вы спать, незнающими встаете ото сна. Восстаньте, смиренные.

Пускай ваши головы пребудут у вас на плечах!

Дети, одетые в форму, боязливо тянули лица к открытому люку. Что их заставило покинуть комнату со скамьями светлого дерева? Кто им приказал прервать песню про синих драгун, не допев до конца даже первого куплета, и кто приказал синим драгунам отбросить фанфары и броситься врассыпную, как тучи на небе?

Кто их соблазнил карабкаться на пять лестничных пролетов вверх, следуя по пятам за своим подозрением, как на зов Крысолова? По пятам за этим чужим, ужасным подозрением: зачем им учить английский, если они все равно умрут?

Они играли в вопросы и ответы, и в конце концов из этого вышло вот что: зачем плакать, зачем смеяться? зачем носить рубашку? Неужели огонь зажигают только для того, чтобы потом дать ему угаснуть? И неужели ему дают угаснуть только для того, чтобы потом снова зажечь? Они внезапно оказались втянуты в участь тех, кто находится под угрозой, запутались в собственных подозрениях, очутились взаперти на чердаке. И единственная дверь, через которую можно вернуться на свободу, — это дверь к тем, другим. Какой соблазн заставил их обречь себя на милость обреченных?

Разве они не имеют права призвать тех, других, к ответу, отхлестать по щекам, и разве не для того носят они ножи, чтобы дать отпор при малейшем подозрении?

Чулки беспокойно болтались на светлых веревках. В темноте расплывался теплый запах пыли и плесени. Его сотрясали мощные порывы ветра. Как слепые летучие мыши, шелестели под крышей табачные листья.

Безумная скачка в небе, казалось, достигла своего апогея. Угрозы слухового окна обернулись беспомощностью. Его чернота распылилась по черноте неба. Буря зашвырнула флагшток внутрь. Он упал на подслушивавших.

Дети, одетые в форму, почувствовали, что отброшены на задворки мира, на задворки всего, что до сих пор поворачивалось к ним только парадной стороной, а теперь им стало ясно, что над светлыми комнатами есть пустые высокие чердаки, которые расставляют играющим ловушки из невидимой проволоки. И они испугались.

Сотрясаясь от гнева, они налегли на железную дверь.

— Это ты виноват, это ты сказал…

— А ты несешь ответственность!

— Нет, не я, а вы!

— Вы шуты гороховые!

— Тихо, а не то они нас обнаружат!

— Не смейтесь, зачем вы смеетесь?

— Мы хотели их подловить. А они сами нас подловили.

— Не смейтесь! И кому говорят: не шевелитесь, они нас уже слышат! Прекратите! Это подло, это не по правилам, не смейтесь, это же заразительно, ох, лопнуть можно, над чем вы смеетесь? Вы провинились, и я вам приказываю: перестаньте смеяться!

Они теснились друг к другу, приглушенно фыркали, затыкали себе рты рукавами, стонали и прятали головы под куртки, но это уже не помогало.

— Ты сам смеешься!

Мокрые чулки дрожали, балка скрипела, а доска под ногами стучала от этого беспричинного взрыва веселья.

Почему люди смеются, почему люди плачут, почему учат английский? Распахнулась железная дверь.

— Позвольте нам посмеяться с вами! — сказал старик.

Герберт испуганно ухватил его за руку, остальные не шелохнулись.

Дети, одетые в форму, подкатились прямо к их ногам, расцепились и вскочили на ноги. В лица им дикой кошкой прыгнула серьезность.

— Смеяться не над чем! — крикнул командир отряда.

— И да и нет, — сказал старик.