Как сделать птицу

В ту пору стало много всякого такого происходить. Я имею в виду всякого такого. Например, Сьюзи Ньюбаунд пришла в школу и разболтала, что Бэрри Хилл целовал ее сиськи. Сьюзи была высокая, и сиськи у нее были большие. Она, конечно, не всем подряд об этом рассказывала. Она рассказала только Эллен Грин, а Эллен рассказала Шерон Бейкер, а Шерон, которая никогда не оставляла попыток со мной подружиться, рассказала мне.

— Да ты врешь! Прямо голые, что ли? — Мне было всего четырнадцать, и я медленно развивалась в этой области. Мне было непонятно, как подобный поцелуй может вызвать какое-нибудь чувство, кроме глубокого унижения.

— Ага. Прямо голые. А ей, похоже, хоть бы что. — Шерон, которая делилась со мной этой сенсационной новостью, изогнулась всем телом, шутовски изображая, как она содрогается от отвращения.

Мы обе содрогнулись и передернулись от отвращения.

Но я испытывала не отвращение, а тревогу. Произошло ли это с Сьюзи потому, что у нее большие сиськи? Или рано или поздно это произойдет с каждой? Даже со мной? А если это случится со мной, то как же мне при этом, черт возьми, не умереть от смущения? Мне даже не хотелось, чтобы на меня просто смотрели, что уж говорить о поцелуях, да еще в таких интимных местах. Я утешилась размышлением о том, что сиськи Сьюзи Ньюбаунд выпирали вперед и вы волей-неволей их замечали, как замечаешь насыпь на асфальте для ограничения скорости, когда наезжаешь на нее на велосипеде. Больше в ней ничего не выпирало; все было вполне заурядным, и все можно было при желании как-то прикрыть. У нее были веснушки, маленькая головка, и она выпрямляла свои волосы.

Я рассказала Люси.

— А знаешь что? У Сьюзи Ньюбаунд целовали сиськи.

Люси закатила глаза.

— Я знаю, — прошипела она. — Филомена делает это с Фрогго. — Она затушевала свой триумф небрежным пожатием плеча. Но я все видела. Я видела, как ей приятно то, что она знает больше меня, что она знает более интересные, смачные вещи.

— Филомена? — Я не могла в это поверить. Филомена, этот омерзительный вонючий прямоугольник, который всегда меня недолюбливал. — И Фрогго? — Фрогго работал на заправке. Он-то был вполне ничего. Раньше он был весь покрыт прыщами, но потом это прошло.

— Ага. Они давным-давно это делают. По полной программе.

— А ты откуда знаешь?

— Да так, рассказал кое-кто.

Если это было правдой, тогда Филомена была первой из моих знакомых, кто делал это по-настоящему. Иногда я вдруг начинала думать, как Филомена и Фрогго этим занимаются. На том этапе я еще не знала точно, как «это» выглядит, но стоило мне увидеть избегающую меня Филомену на велосипеде, передо мной вставала мерзкая картинка того, как она и толстый Фрогго совершают какие-то телодвижения. Я не хотела об этом думать. Но иногда бывает так, будто у вас в голове прокручивают кино, а вам даже не дают поработать оператором. Просто начался показ фильма, констатировала я в таких случаях. А поскольку я не вполне понимала, что в этом кино показывают, я сделала в своем сознании зарубку, которая служила показателем таинственных и неизведанных областей мироустройства. Вечно все происходило не так, как я ожидала. Все равно я подвергла сомнению слова Люси. Я сказала, что это наверняка неправда. Она опять пожала плечами, всем своим видом выказывая безразличие. Она все время так делала. Мы с Люси больше не были лучшими подружками. Мы были так себе подружками.

Мне было шестнадцать, и у меня все еще так и не было своего парня, когда наступило то ужасающе жаркое лето и стали происходить нехорошие вещи. Это было так, как будто после того лета у жизни случилось разжижение мозга, повлекшее за собой ухудшение ее нрава, будто у жизни случился сильный солнечный удар. Ко всему прочему, в то лето было мало цветов и нектара, поэтому птицам приходилось поедать «розовых леди» мистера Нельсона. Мистер Нельсон называл птиц париями неба и вел себя так, словно эти несчастные совершили преступление. Он краснел, раздувался, приходил в отчаяние, а иногда поднимался на рассвете вместе с миссис Нельсон, и они стояли на границах своего фруктового сада, взобравшись на маленькие стальные лесенки, выкрашенные в желтый цвет, и хлопками распугивали попугаев и зябликов, которые носились по небу, высматривая яблоки сорта «розовые леди».

Это было то самое лето, когда Сьюзи Ньюбаунд забеременела, а Эдди решил бросить школу. И это было то самое лето, когда пропала Рут Уорлок. Я едва знала Рут Уорлок, поскольку она была совсем маленькой, но я видела ее фотографии в газете, и все вокруг постоянно о ней судачили. Ей было всего семь лет, и все говорили, что в таком возрасте еще рано ходить в школу одной. На газетной фотографии она выглядела как обычная, вполне счастливая девочка, с выпавшим верхним зубом, как это и положено в ее годы. Прямая челка, бантик на макушке. Но слово «пропала», напечатанное под фотографией, сразу делало ее какой-то зловещей и печальной. Она была единственным ребенком. Ее родители держали пекарню, и им надо было уходить на работу в пять утра. Поэтому ее папа ей дважды звонил: первый раз, чтобы разбудить ее, а потом еще раз, чтобы сказать, что ей пора в школу. Она ездила на своем велосипедике в школу в Харкурте. Чтобы туда добраться, нужно было пересечь железнодорожные пути и шоссе. Никто не знал, что с ней стряслось. Полиция так ничего и не выяснила вплоть до настоящего времени. Это-то и было самым страшным. Приходилось все время строить догадки и что-то себе представлять. А то, что рисовало воображение, во всяком случае, то, что рисовало мое, более чем живое, воображение, было ужаснее самого ужасного ужаса, и никто не мог сказать: «Нет, в действительности все было не так страшно». Однажды я видела по телику фильм про человека, который похищал толстых девочек, держал их в яме, а потом снимал с них кожу и шил куртки. Рут Уорлок не была такой большой, чтобы из нее можно было сшить кожаную куртку. Но по школе ползли жуткие слухи, и от них мурашки бежали но коже. Я без конца вспоминала того извращенца, который держал в руках свою штуковину. Того, которого видели мы с Эдди. А потом мне начали сниться кошмары, потому что в моем мозгу застряли две эти картинки: Рут Уорлок с беззубой улыбкой и извращенец. На душе у меня делалось тоскливо, и я начинала понимать, что мир — небезопасное место.

В то лето мы часто болтались на заправке, где можно было играть в космических пришельцев, или же на лесопилке, где можно было курить. Кто-то притащил матрац в старый сарай на лесопилке, поэтому туда ходили еще на свиданки. Я никогда не ходила. Я не собиралась валяться и обниматься на каком-то вонючем матраце. А Сьюзи это делала. Она любила крутых парней, таких как братья Нельсоны, и Фрогго, и Беггси. А я не любила. У этих крутых ребят затеи были дурные. После того как горели заросли кустарника, Энджи Хилл спасла крольчонка и держала его у себя как домашнего питомца, а кто-то из тех парней прострелил ему голову, а потом вернул ей его обратно, считая, что это очень остроумно. Получив водительские права, они стали все выходные напролет дико носиться по выгонам или стрелять при свете фар, и прострелили все дорожные знаки на пути в Бендиго.

Обстановка на лесопилке меня не особенно вдохновляла, поэтому на деле я просто ждала, когда же лето закончится. Я проводила дни под деревом на нашем выгоне, недалеко от фургона Трэвиса Хьюстона. Это было могучее прекрасное дерево, красный ясень, ветви которого, густо покрытые листвой, широко раскинулись и низко склонились к земле, как огромная неряшливая прическа из крашеных хной волос. Когда я ложилась под это дерево и смотрела вверх, я сразу начинала чувствовать себя лучше, просто оттого, что видела волнующуюся листву и узенькие полоски неба, и я позволяла себе думать только об этом, так что и мысли мои могли спокойно покачиваться вместе с тяжелыми ветвями. Но мысли мои всегда на что-нибудь натыкались. Какая-нибудь идея могла все это взбудоражить, растащить в разные стороны, и тогда я просто уплывала, размышляя, что жизнь была бы лучше, если бы я была птицей, а не девушкой с подбитой ногой и дурными мыслями.