Литературная рабыня: будни и праздники

По сути, эта нетребовательная рабсила – залог процветания страны в целом и отдельных личностей в частности. И я – одна из этой бесславной и бессловесной когорты.

То, что я, по случаю, профессию свою люблю, тоже, оказывается, не плюс. Для предпринимателя чрезвычайно мучительно осознавать, что платит он не только за работу, но и за удовольствие. Это противоречит его представлению о порядке вещей.

Эх, послать бы все к чертовой матери… Но есть еще сынок Ваня, который вырос и стал требовать в рацион мяса. Раньше он все больше на овощи налегал, а теперь вот полюбил мясо и исключительно в виде шашлыка. Видно, гены начали сказываться. И еще ему нравится одежда из хороших магазинов, а не с вещевых рынков. Про подозрительную курточку он высказывается односложно: «Не надену».

Интересно, может, у него в роду были князья? Мысль об этом резко повышает мою самооценку. Надо будет поинтересоваться при случае у Ираклия.

В первых числах ноября у нас с подругами № 1 и подругой Маней традиционный тематический девичник.

Каждый год в это время года на пороге моего дома появляется человек, похожий на героев фильмов Георгия Данелия, и вручает большую сумку с гостинцами. В сумке – трехлитровая бутыль с молодым вином, зелень, сыр, аджика, ореховое варенье и сушеные фрукты на всю зиму. Неделю или больше я хожу по дому как больная, вдыхая эти въевшиеся в подсознание запахи. В такие дни меня лучше не беспокоить по пустякам и не раздражать.

На этот раз в сумке оказался еще и жареный поросенок. Сбор назначен на другой же день.

Первые два литра распиваются под вздохи и ностальгические воспоминания. Я даже достаю из шкафа стреляные гильзы, свидетельство моего героического прошлого, и пересыпаю их из ладони в ладонь, как песок.

Специально для Ванечки сто первый раз рассказываются истории почти десятилетней давности: одна называется «Проспект», другая – «Война в городе». Для него это что-то вроде героического семейного преданья. Практически – эпоса.

Потом Ванечка отправляется делать уроки, и наш разговор переходит на обыденность.

Наташка щурится сквозь сигаретный дым и для разминки задает дежурный провокационный вопрос:

– Что на работе новенького?

– Новенького? Знаешь такого автора, Пушкин называется?

– И что.

– И ничего. Покет. Мягкая обложка. Избранные стихотворения. Потенциальный покупатель, как всегда, школьники, студенты, нищая интеллигенция. И название подходящее: «Свободы сеятель пустынный».

– Это ты поскромничала. Не надо себя так обуживать. Назвала бы уж сразу: «Зачем стадам дары свободы». Все равно те, кому это адресовано, предпочитают другие книги.

– Нечего иронизировать. Надо же и мне, бедной девушке, как-то самовыражаться. Еще текст на спиночку написала. Заканчивается словами: «„Пора, мой друг, пора“ читать и перечитывать Пушкина…»

– А предисловие чье? – ревниво интересуется Маня.

Я называю фамилию известной ей персоны. Маня поднимает надменную бровь, мол, что, никого получше для Пушкина не нашла?

Но один, который «получше», лекции читает в Сорбонне. Другая докторскую пишет. А сама Манечка за наш гонорар и с дивана встать поленилась бы.

Но сегодня она настроена миролюбиво. Так с ней бывает всегда после урока музыки. Да-да… Раз в неделю к Манечке приходит учительница, и они музицируют в четыре руки. Иногда к этим занятиям подключается Манечкин муж, иногда – сын. Когда я представляю себе эту идиллическую картину, несовершенство и убожество моей собственной жизни предстают передо мной во всей своей неприглядной наготе.

Сегодня утром Манечка играла в четыре руки сонаты Моцарта. Моцарта, который одним фактом своего существования оправдал факт существования человечества в целом. После этой встречи с прекрасным Манечка может позволить себе снисходительность. А я по инерции начинаю вяло оправдываться.

– Да нет, ничего себе получилось… Нужно только правильно поставить задачу. Хочется же чего-то свеженького, чтоб цепляло внимание. Хотя поначалу я и правда испугалась. Приходит такая дама, «жена литературоведа, сама литературовед», и начинает говорить о Пушкине на манер экскурсоводш из «Заповедника». Ну, думаю, если она так же, с придыханиями, предисловие накатает, нас не поймут. Давайте, говорю ей, сделаем на авторский лист только одни цитаты из воспоминаний и писем его друзей и недругов. Да еще его собственные высказывания, ну, вроде: «Догадал же меня черт с моим умом и талантом…» И далее – по тексту.

Наташка глубоко затягивается и колечками выпускает изо рта дым.

– А у нас тоже дама. В смысле – «дама сердца». В конторе все на ушах стоят. Наш директор хоть и не такой молодой, как твой, но еще норовит оприходовать все, что движется. Вот мы сидим и думаем: после того как он от первой жены ушел, у нас в издательстве финансовый кризис случился. Потом – любовница. Ну, там, машина, квартира и все, что полагается. Повышения зарплаты не было три года. Это при нашей-то инфляции. Потом он и от нее ушел. Колобок несчастный. Потом была вторая жена. Теперь к ней присовокупилась очередная любовница. А подарочный набор у нашего директора не меняется. Он способен на широкие жесты. Когда дело касается его личной жизни…

– Не знаю, не знаю, девочки… Вообще-то, сам факт существования таких мужчин должен вселять оптимизм. – Иногда Алька любит порассуждать на абстрактные темы.

Однако наше дело – обеспечивать чужой жизненный уровень и питаться крохами с барского стола. Тоскливо это как-то. А еще тоскливее жить без божества, не побоюсь этого слова, без вдохновенья…

Я поднимаю граненый стаканчик и смотрю, как мерцает в хрустале темно-красное, такое доходчивое до сознания вино. Оно мерцает тем же нутряным сердечным светом, что и гранатовое кольцо на моем безымянном пальце…

Не надо было нам говорить про работу. Тогда про что? Про последнюю премьеру в Мариинке Манечка нам в подробностях отчиталась, она же у нас, помимо своего Пушкинского Дома, сотрудничает с одним модным режиссером и премьеры не пропускает.

А что до нашей работы, то больно уж заедает абсурдность происходящего. Ну, разве это не абсурд – и Наташкин директор, например, и мой, например, рабочий процесс. Делаешь очередную, двести двадцать пятую или трехсотую по счету книгу в серию. Иногда прелестное получается издание. Как мой нынешний Пушкин. То есть результат труда вроде бы налицо. И это приятно. И первое время – год, два, три – ты эту приятность от процесса ощущаешь. Но в какой-то момент результат перестает быть результатом, а становится частью бесконечной текучки. Этаким бегом на месте. Движения производишь, а вперед не движешься. Как белка в колесе. И все время хочется чего-то большего.

Подруга Маня когда-то правильно заметила: это нас система Станиславского испортила, поиск всяких там сверхзадач. В общем, сплошной мы анахронизм.

– Ладно, не будем о грустном… Алька, как там твой царь, расскажи, что ли…

«Алькин царь» был очередным претендентом на роль внука чудом спасшегося царевича Алексея. А сама Алька была его литературным агентом. На волне опознания и перезахоронения царских останков «царь» ловко организовал научное опознание самого себя. Об этом вышла книга, тут же переведенная на английский. Далее последовало турне по городам и весям Америки. Поскольку своих царей там отродясь не было, то к чужому, даже не вполне доказанному, американцы отнеслись с трогательной серьезностью.

А теперь «Алькиному царю» показалось, что ему недодали каких-то процентов с продаж. И он затеял полновесное судебное разбирательство, обнаружив при этом отнюдь не царственную склочную сущность. Говорить об этом Альке явно не хочется, и она быстренько переводит стрелки:

– Томилина своего давно видела?

Томилин давно уже интересен девочкам не как источник моего дополнительного заработка, а как потенциальная возможность устройства моей личной жизни. К тому же «про любовь», даже гипотетическую, – всегда интересно.

– Недели две назад приходил с цветами, шампанским и конфетами. Книжку свою принес обмывать. Знаете, что сказал? «Ты, Дашенька, не удивляйся, ты здесь много разных знакомых текстов можешь встретить…» Ну, еще бы. Он же там какой-то алгоритм вывел. Говорит, еще два романа на подходе.