Скажи, Лиса!

– Слушай! А не замерзнешь?

Все-таки на улице декабрь, пусть даже не слишком морозный и снежный. Но Таня же в школьной форме и легоньких туфельках.

– Переживу как-нибудь. Да и дом от школы в двух шагах.

После тяжелого вздоха Можаева все-таки легла на подоконник и стала тихонько съезжать на улицу. Слышно стало, как носки ее балеток нервно чиркают по наружной стене, пытаясь хоть во что-нибудь упереться.

– Ты не бойся! – Я ухватила ее за запястья. – Я тебя держать буду, на всякий случай.

Теперь и я лежала брюхом на широком подоконнике, а Танька почти полностью болталась где-то там снаружи, изо всех сил вцепившись в мои руки.

– Далеко еще там?

Честно? Я не видела. А вот тяжело мне было по-настоящему. Да и выхода другого не вырисовывалось. И я соврала.

– Совсем чуть-чуть. Прыгай!

Можаевские пальцы скользнули по моим ладоням.

Там и правда оказалось невысоко, но Таня все равно неуклюже опрокинулась назад, уселась на едва припорошенный снегом асфальт.

– Ой, Лиса! Спасибо тебе! – проговорила она, поднимаясь и отряхиваясь, а потом потрусила в сторону домов.

Можаева знает, как меня правильно зовут. Ничего себе!

За мелом (последствия)

Забралась на подоконник, чтобы закрыть раму, и подумала: «Может, и мне, так же как Таньке, удрать отсюда, навестить Грачева?»

Вот он обрадуется!

Так и представляется его разочарованная физиономия: «Лиса! А не пошла бы ты на…зад, в школу!»

Он сидит один у меня дома – нигде не найдешь столько тишины, покоя и отдохновения для души кроме как в нашей пустой квартире! – занимается, чем хочет. Не думаю, что чем-то отвратным. Свято верю, что он не способен на плохое.

Хотя нет. Способен, конечно. Но я уже хорошо изучила его темную сторону.

Нет, не стоит ерничать! Не вижу ничего забавного в том, чтобы накуриться травки, сбежать из дома, скрываться от каких-то таинственных неприятностей.

А-а-а-а-а! Не смешно же! Не смешно! Но я упорно делаю вид, что происходящее не слишком серьезно. Наверное, по-другому просто не высидеть в школе целых шесть уроков, мучаясь от неведения и тревоги за другого человека.

Может, и правда сбежать? И тогда Фокина – если она, конечно, еще цела и невредима, в чем лично я начинаю сомневаться, представляя Янку рядом с химическими реактивами, – так и не напишет злополучную формулу и не отхватит заслуженную «пару».

Мел! Совсем я про него забыла. И про Золушку, с волнением ожидающую моего появления. Я спрыгнула с подоконника, помчалась на пост к охраннику. Именно ему доверено сторожить не только учеников, но и заветную коробочку с маленькими белыми брусочками.

Когда вернулась в класс, Золушка, конечно, поинтересовалась, где я пропадала столько времени. Бесстыдно свалила все на охранника. Сказала, что тот куда-то уходил, и мне пришлось его ждать.

На перемене натолкнулась на Можаеву. Таня едва заметно улыбнулась и изобразила взглядом, что у нее все получилось. А потом произошло и вовсе невероятное.

После уроков ко мне подошел сам Сокольников.

– Можно тебя на минутку?

Я ответила не сразу, сначала вопросительно скосила глаза на Светку. Все-таки чувствуешь себя более защищенной, когда рядом есть верная подруга, готовая прийти на выручку в любую минуту.

Светка напряженно взирала на Юрочку, прикидывая процент заключенных в нем опасности и враждебности. Но вроде бы выглядел он миролюбиво. Или просто до поры до времени разумно сдерживался, в надежде заманить меня в какое-нибудь укромное темное местечко и уж там разделаться окончательно? Не явился ли Сокольников предъявлять мне претензии в том, что я втянула его девушку в сомнительную историю? Теперь я понимаю, что между нами все возможно.

Юра терпеливо ждал.

Уже пора пугаться?

– Зачем?

Наконец-то он услышал от меня хоть что-то.

– Да просто на пару слов.

Интересно, что это за слова такие тайные, что при свидетелях их нельзя произносить? И почему в прошлый раз Юрочке не помешало высказаться по полной ни людное место, ни близкое присутствие моих одноклассниц?

Через минуту я поняла почему. Орать на кого-то, обвинять и унижать при всем честном народе совершенно не стыдно. А вот просить прощения – дело жутко интимное. Тут лучше обойтись без зрителей. Хм!

– Ты извини. За тот раз.

Фразы у Сокольникова получались короткие и отрывистые. Они выскакивали, как мячики для настольного тенниса, а я их ловила, удивленно и нервно. Никогда не пробовала играть в пинг-понг.

– Я толком не разобрался. С чужих слов. Просто сказали, что ты… про нас с Танюхой трепала.

Это называется трепала? Не сдержала возмущения и насмешки.

– Я только сказала, что вы встречаетесь. Это такая большая тайна?

Юра дернул уголком рта.

– Нет, конечно. Вся школа давно в курсе. Но я же говорю. Просто не понял. И сорвался. Так получилось.

– А-а-а!

– Забудь. Ладно?

Я послушно кивнула.

А что еще? Сказать, что век буду помнить и жестоко мстить? Вот еще! Очень надо.

Светка так волновалась за меня, что все время нашей беседы с Сокольниковым неподвижно простояла, приглядываясь и прислушиваясь. Даже не оделась.

– Чего ему было надо?

– Объяснился.

Кажется, слово я подобрала не очень удачно, потому что глаза у подруги едва не вывалились из орбит. Пришлось спешно исправляться.

– Насчет того раза. В столовой.

– И что?

– Недоразумение.

Светка фыркнула.

– Ни фига себе недоразумение! Орал, как придурок. И долгонько же он готовился к объяснениям.

– На него, наверное, Можаева надавила, – предположила я. И тут же поняла, что опять ляпнула, не подумав.

Если Румянцева сойдет с ума – это будет целиком моя вина. О! Почти стихи получились. С чего бы это? Пришлось выкладывать подробности моего сегодняшнего похода за мелом.

– Ну, ты даешь, Лиса! – заключила Светка. – И надо тебе вечно влезать во всякие истории?

Конечно не надо! Но моего согласия никто не спрашивает. Или это все-таки я сама слишком часто соглашаюсь?

Тимофей два дня не выходил из дома. Ни на секунду. Только иногда выбирался на лоджию докуривать остатки сигарет, совершенно обыкновенных, и предпочитал делать это в мое отсутствие. Потому как окончательно убедился в моем упрямстве и занудстве.

Ну да. Один раз я выползла следом за ним.

Стараясь не обращать внимание на тут же возникшее першение в горле и желание прокашляться (вот она – сила условного рефлекса!), я подошла к Тимофею почти вплотную, полюбовалась на то, как мерцает в сумерках кончик сигареты, и произнесла:

– Можно и мне попробовать?

Грачев стремительно развернулся и уставился на меня в упор. Глаза его были такими дикими и, кажется, тоже горели в темноте. Огнем ненависти и возмущения.

– Ну, ты, Лиса…

Он зло отшвырнул сигарету, и та полетела вниз, испуганно вспыхивая и вычерчивая на синей бумаге вечера огненную траекторию.

Тимофей рванул в комнату, хлопнул дверью, а я пожала плечами, вздохнула, словно оправдываясь перед кем-то невидимым, незримо присутствующим рядом.

А потом Грачев изменился. Стал дерганым, нервным, метался с места на место, хватался за разные дела, бросал, раздражался. Он почти не спал. Часто просыпаясь ночью, я слышала, как разговаривает в соседней комнате телевизор, как Тимофей ходит по квартире, бессмысленно, без цели, просто туда-сюда.

Встала утром, а он уже носится, как заведенный, – нет, скорее, взведенный, – не в силах остановиться.

Я хотела спросить: может, мне никуда не уходить? Может, мне остаться с ним? Но не успела сказать.