ИнтерКыся. Дорога к «звездам»

Начальник нажал на пульте одну кнопку и сказал в какую-то решеточку на пульте:

— Бостон. Порт. «Академик Иоффе». Каюту капитана или мостик. Если отсутствует — старшего помощника.

Внутри пульта что-то щелкнуло, нежно взвыло и послышалась негромкая ритмическая трескотня. Затем — пауза, короткий слабый гудочек и сразу же хрипловатый голос моего Мастера по-английски:

— Хелло! «Академик Иоффе». Слушаю.

— Мастер! Элизабет приветствует тебя, — сказал начальник в решеточку и поманил нас с Тимуром к столу. — Тут с тобой хотят поговорить...

Я моментально выпрыгнул из рюкзака и дрожащим от волнения шелдрейсовским голосом сказал в решеточку на пульте:

— Мастер... Это я — Мартын... Кыся.

— Кыся!!! Друг ты мой бесценный!.. Да где же ты, мать твою? Я уже не знал, что подумать... — закричал Мастер по-русски.

Краем глаза я видел, что хозяин кабинета был слегка охреневшим: он думал, что с Мастером будет говорить Тимур. Тем более что меня он НЕ СЛЫШАЛ, но чувствовал, что я что-то говорю. А тут капитан «Академика...» еще и кричит что-то по-русски!

Начальник растерянно посмотрел на Тимура, а тот в ответ только руками развел — дескать, и такое бывает, сэр...

— Мастер, пожалуйста, говорите со мной по-английски, а то здесь, кажется, небольшой перепуг, — сказал я. — И вообще не волнуйтесь. У меня все в порядке...

— О’кей, о’кей!.. — Мастер перешел на английский. — Стив! Я тебе очень признателен за эту связь!.. Мне это было чрезвычайно важно...

— Я это вчера видел, — сказал начальник. — Говорите друг с другом. Не теряйте времени.

— Кыся! Как ты там? Что ты там? Встретил своего Шуру?

— Нет, Мастер. Но в это дело мы уже подключили полицию Квинса. — Мне показалось, что так мой ответ будет звучать весомее.

Тимур не выдержал и добавил в решетчатый микрофон пульта:

— А они, наверное, свяжутся потом с Бруклином. С их полицией. Потому что...

— Это еще кто? — удивился Мастер.

— Это мой новый друг, Мастер. Бывший москвич. Я пока у него поживу. Пока не найдем Шуру.

Тимур снова влез в разговор:

— Мы вам здесь все наши телефоны оставили! Так что если в следующий раз...

— Понял, — уже спокойным голосом прервал его Мастер. — Мартын! Кыся ты мой дорогой. Тебе тут все передают привет. И маслопупы, и рогачи, и все мои помощники. Обнимают тебя, скучают, а вот Люся тебя даже целует...

Тут же раздался голос Люси. Наверное, она была в каюте капитана.

— Кысичка! Лапочка моя...

— Ну, все, все! — строго оборвал ее Мастер. — Я тебе жму лапу, Мартын. Эй, парень! Москвич! Ты смотри там... Помоги Мартыну.

— Не волнуйтесь, сэр. Все будет о’кей.

— Мартын! Спасибо тебе за все! Ты меня понимаешь?

— Да. И вам, спасибо, Мастер. До свидания...

— Стив! — крикнул Мастер из решеточки пульта. — У меня нет слов! Но я сегодня же пришлю тебе пару бутылок «Джека Дэниельса»!.. Конец связи.

Я никогда в жизни не был в полиции.

Те столкновения с полицией, которые происходили у меня в Германии, совершались на свежем воздухе у таможни в кильском порту, или под открытым ночным небом на автобане Гамбург — Мюнхен, или в миллионерском районе Мюнхена — Грюнвальде, под крышей нашего с Фридрихом фон Тифенбахом дома...

Вот в милиции я бывал!

Правда, всего один раз. Которого мне вполне хватило для исчерпывающей полноты впечатлений.

Года четыре тому назад Шура Плоткин решил всерьез заняться моим образованием. Мы с ним уже постигли Конрада Лоренца — собственно говоря, Лоренца постигал Шура. Он тщательно изучал схемы выражений морды Котов, соответствующие их сиюсекундному настроению. А я специально для него корчил рожи, чтобы он мог отгадать, что я думаю в этот момент и что произойдет в следующее мгновение.

Но уже доктора Ричарда Шелдрейса мы штудировали вдвоем. Тренируя друг друга, помогая друг другу и зачастую поначалу не понимая друг друга. Однако потом все наладилось. Не сразу, но наладилось.

Следующим этапом моего образования было — постижение прекрасного. Так сказать, прикосновение к искусству во всех формах.

Начали мы с живописи. Шура сначала показывал мне репродукцию, а потом разругивал ее, говоря, что это, дескать, образец препошлейшего социалистического реализма.

Я тупо разглядывал картинку и ловил себя на предательской мысли, что в этой картинке мне почти все очень нравится! Я на ней все-все понимал. А для Котов, оказывается, это самое главное.

Когда же Шура, захлебываясь от восторга, совал мне под нос другую репродукцию и говорил, что это блистательный шедевр французского импрессионизма, вершина мирового искусства, но смотреть ее нужно издалека, ибо она написана в модной тогда манере и технике «пуантилизма», то есть из сочетания разноцветных точек, которые сливаются в единый зримый образ лишь при взгляде с достаточного расстояния, — я покорно отходил к противоположной стенке комнаты и искренне скорбел о том, что еще не дорос до понимания подлинного искусства...

Мое тяготение к фотографии, реализму и телевидению Шура считал проявлением полного жлобства, унаследованного мной от какого-то своего далекого Кошачьего предка-хама.

Подтверждением своей теории о некотором количестве хамских генов в моей крови Шура посчитал и то, что я умудрился заснуть в своем кресле во время исполнения Первого концерта Чайковского. Тем более что эту пластинку Шура поставил на проигрыватель специально для меня!..

На этом с музыкой было покончено.

Но и это не остановило Шуру в своем просветительском стремлении.

Венцом Шуриных попыток сыграть в «Пигмалиона и Галатею» — когда-то он пересказал мне этот незамысловатый сюжетец — был, конечно, наш культпоход в Эрмитаж.

Накануне в Ленинград прилетел из Варшавы старый Шурин приятель — польский журналист Сташек. И остановился у нас, заявив, что они лучше пропьют с Шурой деньги, выданные ему редакцией на гостиницу, чем бросят их в «ненасытную глотку социализма»!

Наверное, денег было не так уж много, потому что хватило их всего на трое суток беспробудной пьянки у нас на кухне, во время которой я на всякий случай взял себе три отгульных дня. И дома практически не появлялся.