а, так вот и текём тут себе, да (СИ)

Ну, что я могу поделать, если она такая красивая? Если у меня стискивает дыхание и ёкает сердце?

Мы зашли за угол с доской «Здесь учился Н. В. Гоголь» и остановились для разговора у высокого цоколя стены под старинными окнами.

Меня поразила её бледность. Не серовато-болезненная, а словно тонкий фарфор.

До прозрачности белый фарфор.

Уже не знаю от чего больше сжимается сердце: от её красоты, или от жалости к ней.

Конечно же, я тупая скотина, столько мучил и себя и её.

Я снова её обнимаю. Она смеётся и плачет у меня на груди.

Как я люблю её!

Этот проклятый месяц она приходила домой и просто пластом лежала.

Боль буквально физическая. И всё безразлично. Мама не знала что и делать.

– Что с тобой, Ирочка?

– Ничего.

Скотина. Подлец.

До чего бледная. Какая красивая.

– Приходи. В комнате никого.

Она радостно отправилась домой переодеться и сказать маме, что празднует и ночует у подружки.

( … в советских праздниках мне больше всего нравилось именно это вот затишье после демонстрации.

Улицы пустеют, машин и пешеходов почти нет.

Люди разошлись по домам, начинают праздновать…)

Общага тоже стоит пустая. Кроме 72-й комнаты на третьем этаже. Это наша комната, наш этаж, наша общага, наш праздник.

Праздник примирения.

Света чуть было не испортила праздник.

Пользуясь царящими вокруг безлюдьем и тишью, я вышел в туалет в одних трусах, а потом зашёл в умывальник. Тут она меня и прищучила.

– Это что за дела?

И пошла причёсывать мне ухо, что не допустит расширения штата без предварительного согласования. Она мне прощает Ирку, прощает Машку, но что это за новая лярва у меня в комнате?!

– Да ты что?! Это же Ира!

Нет, она только что туда заглянула, а та спиной стоит у окна – откуда может быть у Ирки такой пеньюар?

Как будто я знаю. Сам первый раз вижу.

На второй день я утром вышел из общаги. В гастрономе на площади продавали редкий дефицит – бело-синие банки сгущёнки.

Гордый своей добычей, я вернулся в 72-ю, а Ира с койки у окна сказала:

– Что? Сгущёнку принёс?

Я ох.. опешил, то есть.

– Это ты как это?

– У тебя такой нос довольный, сразу видно.

И с такими способностями писать подмётные письма?

Что-то тут не то…

Так я сдался и мы стали жить-поживать одной общей дружной семьёй.

Полигамия называется.

Мне в ней досталась роль связующего звена.

( … связующее звено должен усвоить одно золотое правило – никаких имён.

«Милая» – самое оно; и ей приятно и недоразумений нет.

Возможно, кто-то предпочтёт «зайку», или «рыбку», это дело вкуса, но, по моему скромному мнению, к чему лишний зоопарк разводить?

– Да, милая. Конечно, милая…)

Сцен Света больше не устраивала.

Она чётко знала своё место – после Иры, перед Марией.

Официально девушки не были представлены, но знали о существовании друг дружки.

Ира и Света наверняка, а Мария, скорей всего – да.

В общении с милыми я особо эту тему не затрагивал – кто что знает, чего не знает, но Нежин провинциальный городок, где все всё про всех.

Когда на третьем курсе я проходил педагогическую практику во школе № 2, какая-то из преподавательниц на перемене начала выдавать порочащую информацию о Марии.

Она старательно смотрела не на меня, а на мою однокурсницу, что тоже проходила там практику.

Это была очень старательная студентка. И она очень старательно готовилась к своему первому уроку.

У себя дома она собрала всех-всех своих кукол и куколок, усадила на крышку пианино и готовилась:

– Good morning, children!

( … инфантилизм – смертоносное оружие, он для меня страшнее пулемёта.

То есть, хочу сказать, от него меня на рвоту тянет…)

То ли дело молодожёны на нашем этаже.

Когда они поженились, им отдали целую комнату. В смысле студентов отселили, а мебель осталась.

Иногда, чтобы расслабиться после напряжённого умственного труда в ходе учебного процесса, они устраивали «скачки» по субботам.

Приглашали в гости какую-нибудь парочку с ночёвкой и после ужина начинали заезды со сменой партнёров, или, может, партнёрш меняли.

Детали мне не известны, я в скачках не участвовал. Витя Кононевич гостевал там как основной жокей.

По-моему, если честно, секс – занятие лишь для двоих, он настолько интимен, что даже презерватив – третий лишний.

Понимаю, что я старомоден, но таким уж уродился.

Летом я поехал на пионерскую практику в лагерь «Юный строитель» рядом с Седневым.

Во время Черниговского княжества там крепость стояла для обороны от татар, литвы, или новгородцев – это уж кто нагрянет.

А теперь от крепости всего одна башня осталась.

От башни крутой спуск к реке Снов с песчаными берегами; за мостом и сосновым лесом два лагеря бок о бок: «Юный строитель» и «Юный химик», а дальше уже пшеничные поля.

В «Строителе» я практиковался на должности подменного воспитателя.

То есть, когда воспитатель какого-нибудь отряда уезжала в Чернигов, я присматривал как дежурные её отряда расставляют в столовой еду на завтрак-обед-полдник-ужин и при выводе детей на речной пляж следил, чтобы пионеры не плескались за пределами железной сетки-решётки, а только в огороженной части русла реки.

Уезжали воспитатели не часто – дорога до Чернигова не близкая – так что основная моя работа заключалась в передаче музыки из радиоузла и в объявлениях отбоя на «мёртвый» час и на ночь.

Я почему-то делал это пидарастическим голосом:

– Вынимание! В лагири абивляица аутбой. Павтаряйу! Вынимание – аутбой!

В радиоузле жила старшая пионервожатая, а за стеной находился небольшой спортзал, но без всякого оборудования, кроме одной койки, на которой я спал.

Дверь в дальней стене спортзала выходила на сцену небольшого зрительного зала под открытым небом в окружении сосен.

Я валялся где попало, читал что подвернётся в лагерной библиотеке и отпускал бороду, потому что после лагеря собирался ехать в студенческий стройотряд.

Одним словом, вёл образ жизни небритого отщепенца.

Должность старшей пионервожатой исполняла моя однокурсница, Ирина из Бахмача.

Мне как-то не сразу дошло, что она меня обхаживает, пока не пригласила в старинную башню Седнева, где встроен романтический ресторан.

Стены там в полтора метра, а из бойниц видно как по равнине, далеко внизу, галопом пролетают тени облаков, словно всадники разбойной ватаги.

Она угощала ликёром из ежевики. Мне не понравился – слишком приторная хрень.

За два года обучения у неё явно поменялись приоритеты и взгляд на жизнь, по сравнению с той ночью, что мы с ней провели на первом курсе.

Однако, всерьёз воспринять её в практических целях я не мог.

И дело вовсе не в злопамятности, типа «ах, не дала, так теперь иди погуляй».

Нет, я не такой.

Всё из-за моей послушливой исполнительности; мне один раз скажут «нет» и я послушно отступаю, а чтобы впоследствии я снова приступил мне нужно сказать «иди сюда».

Она же понадеялась обойтись ликёром.

Не мог я сосредоточиться и на другой практикантке, тоже Ирине, но уже из Нежина – на дочери проректора Будовского.

Во-первых, мне не импонировала его лысина и общий моральный облик, а во-вторых, сразу ж видно, что она ещё целка.