Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе

— Ну, осужден, осужден! — выкрикнула Наташа. — А я при чем? В чем моя-то вина? Почему мне теперь нету места на земле? Я тоже, значит, бывший советский человек? Или вообще не человек? А Елизаров — он человек… Объясните мне… Вот вы — пожилой человек. И вы, — она повернулась к Алейникову. — Объясните, что происходит? Объясните!

Алейников снял шинель, тоже повесил на вешалку, подошел к Наташе. Щеки ее горели тяжелым, нездоровым румянцем, глаза блестели черным пронзительным огнем, делая исхудавшее лицо жестоким, некрасивым.

Под пристальным взглядом Алейникова этот черный огонь в глазах девушки не потух, не дрогнул даже, а сделался еще чернее, кажется.

— Вам что, домработница нужна? — спросила она вдруг спокойнее, но таким голосом, от которого Алейников вздрогнул. — Так я могу. И домработницей, и наложницей. Я могу! — Голос ее зазвенел, сорвался.

— Это… как же понять? — промолвил Алейников. Косой рубец на его щеке стал наливаться синевой, и он потер его ладонью.

— А так и понять. Или спрóсите — люблю ли я Родину? Спрашивайте! Что ж молчите?

Она стояла теперь полусогнувшись, как бы собираясь прыгнуть на Якова Алейникова, растерзать его в клочья. Платок сбился с ее головы, лоб и даже щеки взмокли. Кружилин поднялся из-за своего стола, торопливо пошел к девушке, будто действительно испугался за Алейникова.

— Поликарп Матвеевич! — неизвестно зачем воскликнул Семен.

Кружилин подошел к Наташе, встряхнул ее за плечи.

— Это мы спросим… не сейчас только, — проговорил он. — А сейчас скажи вот что: сама-то веришь, что отец твой виновен?

— Какое это имеет значение?!

— Имеет. Особенно для тебя самой. Веришь?

Она громко проглотила тяжелый комок. Какое-то время девушка еще затравленно глядела в спокойные глаза Поликарпа Матвеевича, попробовала даже сбросить со своих плеч его пухлые руки. Но он держал ее крепко.

— Если бы вы знали, какой он был, мой отец! Если бы знали… — И заплакала навзрыд.

— Ну-ну… — беспомощно и смущенно сказал Кружилин. — Погоди… Ты не больна? Вся горишь.

— Нет, — мотнула она головой.

Потом Наташа сидела в мягком кресле напротив Кружилина, рассказывала ему всю свою историю, от начала до конца. Время от времени она терла виски, стараясь уменьшить боль (в виски будто кто стучал молотками), плакала, вытирала слезы смятым в мокрый комочек платочком, опять рассказывала. Кружилин, Семен, Яков Алейников слушали эту исповедь безмолвно. Семен беспрерывно ёрзал на стуле, не зная, куда девать свои руки, а Яков, облокотившись на колени, не шевелился, уныло смотрел вниз.

— Довольно! — неожиданно прервал ее Кружилин. — Ах Елизаров, ах подлец! Ну, мы разберемся. А ты… — Он недружелюбно поглядел на девушку. — Один-два подлеца встретились тебе, а ты и заключила, что все люди такие.

— Не два! Их — много.

— Ну, двадцать! Ну, двести! — воскликнул Кружилин, зло взглянул на Алейникова и, опустив глаза, добавил тише: — Хотя порой и одного достаточно, чтобы жизнь человеку исковеркать. Ведь смотря какой силы подлец. Жить-то есть где?

— Есть, — быстро откликнулся Семен. — У бабки, у той, у Акулины, пока можно.

— Ну и отлично. А работу найдем — у нас вон целый заводище. Хочешь на завод?

— Да я хоть где… Где угодно и кем угодно! — торопливо сказала Наташа. — И вы увидите, как я буду работать! Как я…

— Хорошо, хорошо… А сейчас ступай. Отдохни, успокойся. Проводи ее, Семен.

Наташа поднялась, подошла к двери, оглянулась:

— Спасибо вам…

Наташа и Семен ушли, а Кружилин и Алейников еще долго сидели каждый на своем месте. Сидели и молчали.

— Когда уезжаешь, Яков? — спросил наконец Кружилин.

— Теперь это не от меня, от военкомата зависит. — Алейников с трудом разогнулся. — Дела почти все передал. Преемник мой вроде ничего мужик, ты с ним сработаешься.

— Что это? Месть за прошлые наши отношения?

— Какая месть, Поликарп! — вздохнул Алейников, поднялся и, как это часто делал, стал смотреть в окно, думая о чем-то своем. — Да, многое я бы дал, чтобы не было того времени, когда… когда я не мог сработаться с тобой. И чтобы не слышать теперь вот этого крика: «Объясните, что происходит?!»

Под шрамом у Алейникова вспух крупный желвак. Кружилин все сидел в кресле у стола, положив руку с пухлыми ладонями на мягкие подлокотники, глядел на Якова, на его поседевшие виски, на крепкую спину, обтянутую гимнастеркой.

— Правда — удивительная она штука, — в голосе Алейникова прозвучала явственная горечь. — Кажется, что я всегда знал правду. А оказывается… — И он повернулся к Кружилину: — Поймут ли те, которые после нас будут жить, что мы… каких бы ошибок ни наделали, мы не подлецы? Думали, что поступаем во имя правды…

Кружилин не торопился что-либо сказать. Наконец заговорил:

— Поймут ли? Во-первых, ты не обобщай. Словечки «мы» и «нас» тут не годятся. Потому что среди «нас» были и есть честные сами перед собой, а были и есть нечестные, то есть подлецы, карьеристы. А кроме того, были и есть, конечно, и настоящие, сознательные враги нашей правды, нашего дела.

— Полипов, например? — вдруг в упор спросил Алейников.

— Не знаю! — раздражительно воскликнул Кружилин и встал. — Поди разберись, что у него внутри происходит! Сейчас вот тоже на фронт рвется. Что у тебя в душе происходит — я вижу, понимаю, а главное — верю. А что у него — не знаю пока, не понимаю… А во-вторых… Да, потомки поймут, обязательно поймут тех, кто был честен сам перед собой. И простят. Потомки — они всегда великодушны. Но что говорить о потомках, даже современники простят, если… — Глаза Кружилина полыхнули вдруг беспощадной, больно режущей молнией, как бывало в молодости, и так же беспощадно, не выбирая слов и не смягчая голоса, он закончил: — Если эти «честные сами перед собой» докажут эту честность всем остатком своей жизни, а не смалодушничают и под видом геройской гибели на фронте не покончат самоубийством, как нашкодившие…

— Поликарп!

— А-а, не нравится?! — закричал и Кружилин, губы его затряслись. — Нет, будем и дальше говорить прямо, без всякой дипломатии. Ты вот нашкодил в жизни… Не морщись, как бы там ни было, а нашкодил — и теперь в кусты? А нам великодушно оставляешь возможность объяснить этой девчонке — почему же оно все так произошло? А объяснять надо, ведь ей жить на этой земле. А как ей жить, во имя чего жить, рожать детей? Во имя чего их растить, какие нравственные идеалы вкладывать им в души?

— Поликарп! — из последних сил взмолился Алейников.

— Нет уж, дорогой мой товарищ! Давай уж, раз так оно вышло, вместе и объяснять ей, что произошло. А то слишком легкий выход, гляжу, нашел для себя…

Кружилин помолчал, поглядел на часы, сел за свой стол, сердито отшвырнул со стекла какие-то бумажки, нахохлился. Яков поплелся к вешалке, стал натягивать шинель. Кружилин молча наблюдал за ним.

— Ждешь, что я тебе отвечу? — спросил Алейников уже от дверей. Кружилин пожал лишь плечами. — А отвечу вот что: сперва не понял, зачем ты пригласил меня поглядеть на эту девчонку, теперь ясно.

— Ну и как? — Кружилин сурово поджал губы.

— Война есть война, Поликарп. И я, как ты знаешь, не трус. Останусь жив — буду полагать, что обязан этим тебе. Не вернусь если — не считай, будто смалодушничал. Вот все, что могу ответить.

Обожженные морозом губы Кружилина (в последнее время он много ездил по району) дрогнули, суровые складки на лбу расправились. Но сказать он ничего не сказал.

Выйдя из райкома на хрустящий снег, Семен радостно проговорил:

— Ну вот! И все нормально. А то — ненавижу… Погоди, у тебя в самом деле жар будто? — Он хотел притронуться к ее лбу.

— Не лезь! — вскрикнула Наташа и отшвырнула его руку.

— Ну-ка, живо пошли, я отведу тебя к бабке Акулине.