Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе

Елизаров говорил, захлебываясь от радости, и все понимали, о чем ой рассказывает, только Семен не понимал и с еще большим любопытством разглядывал Миронову.

— Да ты Шерлок Холмс прямо, — усмехнулся Зубов.

— Какой тебе холм еще? — сразу умолк Елизаров, красноречие его словно обрезало. — Разговорчики!

Обыск кончился, он ничего не дал почти, только в мужских пиджаках нашли полторы тысячи рублей денег.

— Ладно, — махнул рукой Елизаров. — Припрятали, значит, добычу в другом месте али загнали уже товарец. Признаются. Поехали. Мужикам руки связать для порядка. И предупреждаю — мирно чтоб у меня! А то Елизаров вас успокоит. Вставать по одному, руки назад. Ты, про холмы который говорил, первый вставай. Подставляй руки.

— Осторожный ты, гляжу, — усмехнулся Зубов.

— Ну, айда, пошли, — распорядился Елизаров, когда всем связали руки,

— Я не пойду! Не хочу! — воскликнула Миронова. — Я не виновата, я не знаю никого из них… Я только что пришла сюда, меня вот она… вот она привела. «Пойдем, посидим, говорит, с моими друзьями…»

— Знаем, все знаем, — скривил губы Елизаров. — И — отпустим. Подписочку я тебе устрою, и отпустим. Ну, что еще?! — заорал он на Зубова, который, направившись было к двери, остановился возле Мироновой.

— Вот что, девочка, я хотел сказать тебе, — проговорил он, не обращая внимания на грозный окрик. — Запомни: человек никогда не должен становиться на колени. Если он стал на колени — он уже не человек. Понимаешь?

— Не понимаю, — мотнула та головой.

— Ну, потом поймешь. Ты только запомни. И — прощай. Вряд ли больше мы увидимся когда…

Семен Савельев неизвестно зачем шел за арестованными до самой милиции» шел и думал об этой девчонке по имени Наташа. Кто она такая, действительно, что ли, не виновата, откуда взялась?

Выходя из комнаты, Макар приостановился возле него, проговорил тихо и зловеще:

— Прощевай, племянничек-пролетарий, сеструхе моей Анне кланяйся. Скажи — не забывает ее брат родной…

И, повернувшись к высокому человеку со шрамом, сказал:

— Федора-то уж не удастся тебе, видно, поглядеть, на сына его посмотри хоть…

Человек со шрамом действительно поглядел на Семена из-под прихмуренных бровей любопытно-тяжелым взглядом.

«Зачем ему мой отец? — недоумевал Семен. — И кто он такой? Рожа самая бандитская…»

Наступившая в последние дни оттепель кончилась, кажется, снег деревенел, сухо и пронзительно поскрипывал под ногами. Над головой беззвучно кружились белые звезды, лыжную куртку и теплый свитер пронизывал холодок.

Наташа шла где-то в середине толпы, спрятав ладони в обтрепанные рукава пальтишка. Временами в жидковатом лунном сумраке Семену была видна ее опущенная голова в клетчатом платке, завязанном по-старушечьи, острые плечи. Она глядела всю дорогу себе под ноги, точно боялась споткнуться. «А вот сейчас оглянется», — подумал вдруг Семен, когда подошел к длинному, как барак, зданию милиции. И точно, прежде чем скрыться за обитой клеенкой дверью, Наташа приостановилась на низеньком, в две ступеньки, крыльце, обернулась. В лунном свете блеснули полоски ее глаз. Взгляд был безысходно-тоскливый, обиженный, умоляющий о чем-то.

…Через несколько минут Семен стучался в дощатую, косо висевшую дверь мазаной халупки Акулины-бобылихи.

— Счас, счас, дочушка, — хрипя и кашляя, говорила за дверью старуха, гремела деревянным засовом. — Я и то жду, не сплю, беспокоюся… Каки таки гости-то у Маньши были?

Разобрав наконец, что перед ней не Миронова, старуха умолкла, но не испугалась, просто удивилась:

— Эвон… Кто таков, что надоть?

Семен назвал себя, старуха пробормотала: «А-а, Федора, что ль, Савельева старшак?» И пошла в глубь сенок. Выслушав сообщение Семена о том, что произошло у Огородниковой, старуха, пожевав иссохшим ртом, сказала без всякого удивления в голосе, покачав только головой:

— Ахтиньки… Вон что, вон что… Я и думала с сумлением: что за ночные гости у Маньши? Хотя кумекаю тут же: что ж такое оно — дело молодое, вечерка собралася. А оно — ахтиньки… Как же теперь?

— Кто она такая, Наталья эта? — спросил напрямик Семен.

— Сирота, с эвакуированных. Маньша-то мне ее и привела: в сугробе, грит, находку нашла, ты, грит, отходи ее, Акулина, отогрей, а то мне неколи, на работу седни в ночную смену, а там узнаем, что за человек. А мне что, мне — радость, одна я да сверчки за печкой. Ране у меня постояльцы жили, семья целая, а недавно съехали, квартиру им дали от заводу. Я все думаю — схожу в волостной райисполком-то, попрошу других постояльцев. А тут Манька и привела ее, сердешную. Два дня молчала она и все плакала, потом ругать нас с Маньшей начала — зачем, дескать, помереть в снегу не дали.

— А отчего… помирать она захотела?

Старуха рассказала Семену о Наташе все, что знала о ней с ее слов, Семен ушел от Акулины-бобылихи, сопровождаемый бесстрастными причитаниями: «Ахтиньки, да что же, да как же…»

Ни отец, ни мать о присутствии Макара Кафтанова в Шантаре, кажется, не знали, и Семен ничего не стал о нем говорить. Отношения между родителями сейчас были натянуты до предела, они жили как чужие, за неделю перемолвятся словом-другим — и все. Да Семен и знал реакцию обоих, сообщи он им о Макаре: мать побледнела бы, высохла лицом, напряглась, как струна, а отец сложил бы заросшие крепким волосом губы в скобку, произнес бы что-то вроде этого: «И когда ему, бандюге, хребет переломят?» И эти слова, знал Семен, ножом резанули бы по той самой натянутой струне в матери, от боли она закричала бы страшно, но не голосом, а глазами, беззвучно и страшно. И Семен промолчал. Поужинав, он лег в постель, взял книжку, пробовал читать, но не читалось, все виделась наяву почти эта девчонка с большими, черными, беспомощно-испуганными глазами, в ушах стоял ее умоляющий крик: «Я не пойду! Я не виновата!» Если действительно не виновата, думал он, если действительно все так, как рассказывала Акулина-бобылиха, то что же с этой девчонкой будет? И вообще, что это такое получается, как это не берут нигде на работу? Мало ли что отец, он, может, и действительно… А товарищ Сталин сказал: дети за отцов не отвечают. И вообще… пропадать, что ли, человеку?

Семен не спал еще долго, все ворочался, все думал. И только к утру он понял, что надо сделать. И то, что надлежало сделать, было так просто и естественно, что Семен удивился: как это сразу не пришло в голову?! Он обругал себя ослом, ткнулся лицом в подушку и тотчас заснул.

Синее зимнее утро тяжело и медленно занималось над Шантарой, когда Наташа Миронова вышла из-за обитой клеенкой двери, глотнула холодного воздуха, торопливо пошла прочь от милиции. Потом села где-то на промерзлую скамейку под закуржавевшим деревом и невесело задумалась.

Слова того бандита со шрамом, которого называли Зубом: «Запомни: человек никогда не должен становиться на колени. Если он стал на колени — он уже не человек», — сперва показались ей никчемными, глупыми, неизвестно для чего сказанными, а потом начали врезаться в мозг все больнее и крепче. И вот она уже думала только об этих словах. Нет, в них был какой-то смысл, какая-то сила, которую она пока не могла понять. Она плохо соображала, что спрашивал у нее милицейский начальник с двумя кубиками в петлицах, не помнила, что отвечала.

Размышляя обо всем этом, Наташа не заметила, как подошел Елизаров. Она вскочила, но не отбежала, а, сузив глаза, презрительно глядела на него.

— Надрыгалась? — спросил он. — Пойдем теперь домой.

— А подписка? Я расписалась, что в двадцать четыре часа покину вашу Шантару.

— Это я поучил тебя маленько, чтоб не рыпалась. Ничего… Я устроил тебе подписку, я и ликвидирую ее, коли ты обратно к нам… Это пустяк, сделаем. А насчет этого… я винюсь, пьяный был. Ничего такого больше… без всяких там, а по-честному. Зарплату тебе положим. А так ну куда ты, подумай? Зима лютая, замерзнешь.