Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе

— А может, не бандит этот, может, ты прав? — промолвила Наташа задумчиво. — Может, упасть на колени да перестоять пока? Перестоять, а потом подняться?

— Именно! — сказал обрадованно Елизаров. — По смыслу жизни, как говорится. А у меня тебе самое спокойное место. Еще потом благодарить будешь.

— Ах ты подлец… Подле-ец!

— Ну, лады! Значит, оно так: к завтрашнему утру не уберешься из Шантары — пеняй на себя, — по-гусиному прошипел он и отошел.

Наташа села на скамейку и стала думать: а что же все-таки делать? До вечера можно прожить у бабки Акулины, доброй старушки. Можно и неделю — кто узнает, если никуда не выходить? А потом что? Не будет же старуха кормить ее вечно, сама живет на крохотную пенсию, да и Елизаров завтра же утром нагрянет к Акулине, проверит… Что делать? Что делать?

Серый утренний мрак потихоньку истаивал, улица открывалась все глубже. Наташа сидела неподвижно, тупо глядела перед собой. Мимо проходили уже люди, удивленно оглядывали ее, она понимала, что надо встать и идти куда-то, но не вставала. Хотелось плакать, хотелось завыть громко, отчаянно, по-звериному, чтобы все услышали, остановились и хотя бы спросили: что с ней, почему она тут сидит одна на морозе? Ну хотя бы вон тот парень в тужурке с поднятым воротником.

Но когда пробегавший мимо парень, словно услышав ее мысли, вдруг вернулся, остановился перед ней и весело сказал: «Хо! Привет, девушка!» — она отшатнулась от него, как от зачумленного.

— Что вам? Что? Проходите…

— А может, сперва проведем пресс-конференцию? — спросил беспечно парень, цепко оглядывая ее зеленоватыми веселыми глазами. — У меня есть в запасе три-четыре минуты. Для первого раза вполне хватит. Меня зовут Юра. Но можно меня звать Георгием или Гошей. Можно Агафоном. Можно Агафончиком. А вас?

Этот человек говорил быстро и смешно, но он не рассмешил ее.

— Оставьте меня в покое, пожалуйста, — сказала она и почувствовала, что голова ее как-то странно гудит, тяжелеет.

— А фамилия у меня еще лучше — Савельев, — продолжал парень, колотя одним ботинком о другой. — Это самая хорошая русская фамилия. Я холост, в семье никто не судился. В советское время. А в царское отец прошел все каторги, вследствие чего сейчас директор во-он того завода. Мать тоже бывшая героиня-подпольщица, а теперь домохозяйка. Работаю я на папашином заводе. Увы, токарем всего, рабочий класс, как говорится. Который хозяин страны.

— Я тоже холостая, — неожиданно для себя сказала Наташа. — В семье есть осужденные. Отец осужден в советское время. Сама я нигде не работаю, и… вообще, я только что из милиции.

— Хорошо заливаешь! — хохотнул Савельев. — А ты… ты веришь в любовь с первого взгляда?

— Верю, — нервно кивнула она. И закричала все громче, наливаясь ненавистью: — Верю, верю! Давно уже верю!

— Ты что, психическая? — чуть отступил Юрий. В это время надсадно, простуженно захрипел заводской гудок. — А, черт, всегда не вовремя! А мне еще домой забежать, в рабочее переодеться. Танцы вчера затянулись, остаток ночи, понимаешь, у товарища прокоротал. Пресс-конференцию… продолжим сегодня вечером, а? Приходи в клуб на танцы! — И он сорвался, побежал, крича уже на ходу: — До вечера! Имейте в виду, вы мне понравились…

Веселый парень скрылся, оставив ощущение пустоты. И этот парень, и его слова — клуб, танцы, завод, переодеться, — все было из какого-то прошлого, далекого, недосягаемого да и безразличного теперь для нее мира. Голова ее кружилась, под черепом было жарко, а по телу пополз озноб. Всю ночь она не спала, и ее клонило ко сну. Но здесь нельзя спать, здесь увидят, подумала она. И не к бабке Акулине надо идти, а снова туда, за село. Там какие-то кусты, там никто не найдет ее, если забрести в них поглубже…

По улице опять кто-то бежал, размахивая руками. Она сразу узнала — это вчерашний парень в лыжной куртке, который молча стоял у стены в избе Огородниковой и глядел, как их уводят милиционеры. Потом он зачем-то шел за ними до самой милиции.

Наташе неприятно было его появление, ей не хотелось, чтобы он узнал ее. Она опустила тяжелую, пылавшую теперь огнем голову, надеясь, что он пробежит мимо, не заметив ее, но парень подскочил к ней, бесцеремонно схватил за руку.

— Ага, вот она! Я так и думал — далеко не успела еще уйти, — заговорил он, шумно дыша. — Пойдем, я договорился. Пойдем, пойдем…

— Куда еще? Да пустите же руку!

— А я говорю — пойдем! — крикнул он сердито. — Самоубийца мне тоже нашлась!

— Отстанете вы от меня или нет? Как я ненавижу вас всех!

Но Семен, не обращая внимания на ее слова, почти бегом потащил ее вдоль улицы.

Прохватившись после короткого сна, Семен глянул на окна и, увидев, что они еще темные, облегченно перевел дух, торопливо оделся. Отец спал, мать топила печь, на ее удивленный взгляд он только махнул рукой:

— Сейчас я, — и выскочил на улицу.

Через несколько минут он был возле дома Кружилина, обнесенного дощатым забором, смело толкнул высокие и узкие воротца, но они оказались запертыми. Тогда он, не раздумывая, подпрыгнул, ухватился за верхний край забора, легко подтянулся и спрыгнул внутрь, взбежал на крыльцо и сильно заколотил в дверь.

Кружилин, со смятым лицом, беспрерывно позевывая, в толстом ночном халате, удивленно глядел на Семена, слушал его сбивчивую речь и долго не мог понять, чего он хочет.

— Не торопись, давай спокойнее, коли уж пришел, — сказал он, покашливая. — Про Кафтанова мне звонили ночью, знаю, а про девушку Наташу — ничего. Что за девушка?

— Да я и сам впервые увидел ее вчера. Миронова, кажется, у нее фамилия. Но что же получается? Она самоубийством кончить хотела! Это что же, как же?

— Как ты сказал? Погоди, я где-то слыхал такую фамилию… — Сонные еще глаза Кружилина ожили, в них появился интерес. — Ну-ну, продолжай!

Кружилин слушал его теперь не прерывая, а потом подошел к телефону, попросил соединить с дежурным милиции.

— Что за девушку вы ночью задержали вместе с Кафтановым? Миронову какую-то? — спросил Кружилин. Долго молчал, слушая. — То есть как отпустили? Почему? — И еще с полминуты слушал. — Найдите ее немедленно.

Секретарь райкома повесил трубку, повернулся к Семену:

— Ну вот… Я думал, ты слишком рано ко мне пожаловал, а ты — поздно. Минут двадцать назад ее выпустили. Ничего, найдут.

— А-а, пока они чешутся… — Семен сорвался с места. — Я вам сейчас ее приведу. Я сейчас… Вы когда на работе будете?

— Да что ж теперь? Умоюсь вот да стакан чаю выпью…

Когда Кружилин пришел в райком, Семен и Наташа Миронова сидели в коридорчике возле приемной. Райкомовская уборщица мокрой тряпкой вытирала подоконники.

— Вот… — вскочил Семен. — А с нее подписку взяли — в двадцать четыре часа убраться из Щантары.

— Заходите, — Кружилин мельком взглянул на девушку.

Семен схватил Наташу за горячую ладонь, насильно поднял, втолкнул в приемную, а потом и в кабинет. Она прислонилась там спиной к стене, спрятав сзади руки, вытянулась, словно ожидая, что здесь сейчас ее будут истязать. Кружилин грузно топтался еще в углу, у вешалки.

— Ну, здравствуй, Наташа Миронова. Ты не узнала меня?

— Почему же… Узнала. Добрый вы дяденька.

— Верно, помнишь. Рассказывай тогда, что с тобой произошло.

— Не надо. — Голос ее был насмешливо-печален. — Я столько рассказывала. Что толку?

— Угу, — будто и согласился Кружилин. — Не хочешь?

— Я ведь комсомолка… бывшая. По все равно я ходила в юрком комсомола. Там, в Новосибирске, чтобы все рассказать. Сперва меня вроде слушали, а потом стали отворачиваться, прятать глаза. И вы сейчас спрячете, когда узнаете…

В кабинет без стука вошел Яков Алейников. Он был в форме. Наташа глянула на его красные петлицы и умолкла.

— Что я узнаю? Что отец твой осужден?