Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше

– Знаешь, а ты молодец, Ле. Если бы я встретил такую, как ты, ровесницу… Я с тобой говорил больше, чем со своей невестой…

Шишка опять начала пульсировать со скоростью света.

– У тебя есть невеста, Марио?

– Была. Но теперь нет.

– Тогда давай я буду твоей невестой, хочешь?

Марио расхохотался. Он спешил, я чувствовала это, но развеселился. И может быть, ответил бы мне «да». Я сощурилась, как сделала Ноэми, когда ожидала от меня ответа, верю ли я в Бога.

– Я был бы рад, в самом деле, Ле. Но это невозможно. Ты слишком мала для меня…

– А когда вырасту?

– Нуууу… Столько времени должно пройти…

– Очень много?

– Порядочно.

Мы немного помолчали, ровно столько, сколько нужно, чтобы заглянуть с края пропасти на её дно. Или чтобы, вытянувшись в струнку, посмотреть друг другу прямо в глаза. Потом я спросила его:

– Сколько тебе лет, Марио?

Он помедлил немного, прежде чем ответить.

– Тебе шесть, не так ли?

– Семь в будущем году.

– Хорошо, семь в будущем году… Так или иначе, годом больше, годом меньше… Я же на самом деле намного старше тебя.

– Насколько, Марио?

– Намного!

– Ну, Пинкертон тоже был намного старше мадам Баттерфляй…

– О чём ты говоришь, Ле? Смеёшься надо мной, что ли?

– Нет, Марио.

– Как может девочка шести лет…

– Семи лет в будущем году…

– Ну ладно, семи лет в будущем году… знать что-то о Мадам Баттерфляй?

– А, ты тоже её знаешь, Марио?

– Ещё бы! Но ты-то откуда знаешь?

– Моя бабушка была очень известной оперной певицей.

– Надо же, в какой дом я попал… И как же зовут твою бабушку?

– Кларисса Де Шутти, по прозвищу…

– Мотылёк!

– Значит, вы друзья с моей бабушкой, Марио, как чудесно!

– Ну что ты, какие друзья… Будь я другом твоей бабушки, я пел бы на сцене и получал бы аплодисменты…

– На сцене?

– Ну да, на сцене. Но скажи-ка мне, в самом деле Мотылёк – твоя бабушка?

– Да.

Марио помолчал.

– Представляешь, я ведь даже слушал твою бабушку. Однажды, когда она приехала в наши края, я был ещё маленький. Бесплатный спектакль, на который собрался весь город. Столько лет прошло… а я до сих пор помню. Действительно, Мотылёк. Я тогда впервые пришёл в театр. И благодаря твоей бабушке полюбил его… Твоя бабушка не только певица, но и актриса потрясающая… Как сейчас помню, в конце она уходила за ширму с кинжалом своего отца… Как я плакал тогда, и не рассказать тебе.

– «С честью умирает тот, кто без чести жить не может…»

– …Слов нет, правда! Разговариваю о Баттерфляй с шестилетней девочкой… Да что я… С шестилетней внучкой Мотылька…

– Мне не нравится эта ария.

– Что ты такое говоришь, Ле? Это же самая прекрасная ария на свете!

– Мне больше нравится дуэт. Вот послушай…

Я вывела громкость до предела. Потом поставила иголку в то место на пластинке, которое знала наизусть.

Мария с такой злостью крутанула ручку громкости, что иголка соскочила с борозды и упала с проигрывателя. Наступила полнейшая тишина.

– Можно узнать, что это тебе взбрело в голову, Леда? С ума меня хочешь свести? И с кем это ты говоришь по телефону? Дай сюда.

Я всеми силами вцепилась в трубку. Мы стали вырывать её друг у друга, раз, другой, наконец Мария выхватила её и так зло заорала «Алло!», что на том конце провода кого угодно хватил бы удар.

Но на другом конце провода уже никого не было.

Марио положил трубку.

Крепкая фигура Марии постепенно расплылась и превратилась в какое-то ведро с белой краской на фоне голубой стены. Сама стена утратила свой обычный цвет, стала почти невидимой, прозрачной, размытой, почти бесцветной, отчего казалась на метр дальше, чем на самом деле. Мария тоже. Она стояла так далеко, будто я смотрела на неё в перевёрнутый бинокль Либеро и Фурио, не наведя фокус.

Наверное, именно так выглядит мир перед смертью. Колышущийся, влажный, размытый. Ещё чуть-чуть, и всё вокруг окончательно расплывётся. Стекло слева от меня с минуты на минуту обрушится, как водопад.

Всё происходило именно так, как говорил отец. После смерти ничего нет. Очевидно, что незадолго до неё происходит исчезновение всего окружающего. Постепенное, без резких движений. И потом – ничего.

Возможно, не у всех так бывает. Для кого-то мир, прежде чем превратиться в ничто, пылает. Для кого-то рушится. Уплощается. Уменьшается. По-всякому. Зависит это не от мира, а от умирающего.

Тело умирает в том же настрое, что и сердце.

Я умру, растворившись в воде.

Белое ведро приблизилось ко мне, покачиваясь. И колыхалось всё больше, пока совсем не склонилось надо мной.

Я уже ничего больше и не видела. Что-то шершавое и волокнистое накрыло мои глаза и сильно протёрло их.

Когда эта тканевая сущность удалилась, белый передник Марии вновь сделался ясным и нормальным. Отчётливо виднелась даже белая строчка на белой ткани. Стена за нею вновь являла на солнце свой ярко-голубой цвет.

Я спросила Марию, не умерла ли я.

Она ответила, что нет.

– Но я умирала.

– Нет. Не умирала. Заливалась слезами, – уточнила она, опуская тряпку в карман.

Мария срифмовала эти два итальянских слова с одинаковым окончанием – morendoи piangendo(умирая и плача), что, впрочем, совсем нетрудно, когда речь идёт о деепричастиях. Каждый может.

Я не умирала, это верно. Но суть-то заключалась в другом. Я была влюблена. И вот тут уж Мария ничего не могла срифмовать.

Впервые оказавшись свидетелем моих слёз, Мария испытала нечто вроде сконфуженной гордости. Такое выражение я увидела на её лице ещё только однажды, много лет спустя.

Что касается наших отношений, то она готова была признать своё поражение в игре в молчанку. К сожалению, мне нечего было сказать ей. Если после смерти ничего нет, то откуда же мне знать. Но что со слезами меня покидало и сердце, в этом я могла поклясться.