Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

Вся разница…

Он понимал. С ним порой случалось заводить интрижку на вечер. Или на уик-энд.

Он замечал изящный изгиб плеч незнакомки, сворачивающей с улицы Челси, следовал за ней. Приглашал поужинать, проводил с ней несколько ночей. Поутру она интересовалась: «Вспомнишь ли ты обо мне через год? — Он не отвечал. Она продолжала: — С кем ты будешь через год? А с кем буду я? — Потом спрашивала: — Ну ты меня любишь хоть чуточку? — Он облизывал пересохшие губы, не в силах улыбнуться. — Вот видишь… через год ты будешь с другой, а меня забудешь…»

Он, конечно, возражал.

Но знал, что она права.

Одну ночь он провел с бразильянкой, которая гордилась тем, что может писать пять часов подряд и потом столько же времени делать зарядку, чтобы равно развивать и тело, и дух. Расставшись с ней, он порвал ее номер телефона, лениво проводив взглядом закружившиеся в воздухе клочки.

А как-то раз уехал на уик-энд с коллегой-адвокатшей, которая набрала с собой дел и проводила время перед папкой с бумагами, зажав телефон между ухом и плечом. Он спустился, оплатил счет в отеле, оставил ей записку и скрылся в неизвестном направлении.

На обратном пути, в пробке, он вспомнил юность и свои честолюбивые планы по завоеванию мира. Первую работу в Нью-Йорке в международной адвокатской конторе. Он был там единственным французом. Он научился работать по-американски. Снимал красивый дом в окрестностях Хэмптонс [17], посещал благотворительные вечера, на которые надевал смокинг и ходил гоголем, с непременной красоткой под ручку — причем каждый раз новой. Носил дорогие костюмы английского производства, рубашки от «Брукс Бразерс», завтракал в «Четырех сезонах». Он улыбался своему отражению в зеркале, когда брился, с удовольствием чистил зубы, выбирал костюм и галстук, думал: «О, как легко завоевать женщину, когда…» — и осекался, пристыженный.

Когда создается впечатление, что смотришь фильм с собой в главной роли.

И тут он встретил Ирис Плиссонье.

Сердце бешено забилось. Минуты тянулись века. Он мгновенно растерял свою самоуверенность, словно фильм кто-то выключил. Однако… Однако он был уверен в одном: это будет она. И никто другой. С ловкостью фокусника он проскользнул в ее жизнь. Достал из рукава восемь тузов и вытащил ее из грязной истории, в которую она вляпалась. Убедил выйти за него замуж. Любил ли он ее — или любил красивую картинку, прекрасный образ, который она пыталась создать? Любил ли он красивую картинку счастливой семейной пары?

Он ни в чем не был уверен.

Он изменился до неузнаваемости, стал другим человеком.

Полно, он ли это?

Сегодня утром, провожая до двери многословного человека с носом и галстуком наперекосяк, он прислонился к дверному лакированному косяку, и взгляд его упал на фотографию Александра. Он вздохнул. Что мы знаем о наших близких? Кажется, они как на ладони, а на самом деле скрыты от нас за семью печатями.

Александр изменился после смерти матери. Он замкнулся в тактичном молчании — словно считал, что на мучившие его вопросы отцу не под силу ответить.

Каждое утро во время завтрака Филипп ждал, что тот заговорит. Однажды он обнял сына за шею и спросил: «А что, если ты прогуляешь школу и мы куда-нибудь прошвырнемся?» Александр вежливо отказался: «Контрольная по математике, я не могу пропустить».

«Он меня избегает. Может, обижается на то, что я появлялся на людях с Жозефиной. Или его настигла тоска по матери».

Александр не плакал на Пер-Лашез. Ни губы, ни голос сына не дрожали во время кремации. Может, он сердился на отца, что тот не уберег мать?

В горе и в радости, в болезни и в здравии…

За эти несколько месяцев сын повзрослел, у него изменился голос, на подбородке появился пушок и маленькие красные прыщи. Он вырос физически и морально. Это уже не его малыш, не его сыночек. Он стал незнакомцем.

Как и Ирис.

«Странно, — подумал Филипп, — можно жить бок о бок и ничего не знать о человеке. Потерять друг друга из виду, беседуя каждый день на кухне. В супружеской жизни с Ирис я был гостем. Бледным силуэтом, скользящим по коридорам, садящимся за стол и уходящим на работу. По вечерам я засыпал в маске и с берушами в ушах».

Александру скоро пятнадцать, в этом возрасте родители раздражают да мешают. Иногда сын уходил куда-то по субботам. Филипп отвозил его и забирал. В машине они не разговаривали. У каждого были одинаковые холостяцкие привычки, жесты и манеры. Александр хлопал себя по карманам, чтобы проверить, на месте ли ключи, мобильник и мелочь, потом поворачивался к окну, приваливался лбом к стеклу и смотрел на размытые огни большого города.

Филипп порой узнавал собственные движения. И улыбался, глядя на дорогу.

Погода была необыкновенно зябкая для конца ноября, дул сырой пронизывающий ветер. Александр возвращался домой через парк, ругаясь на чем свет стоит: опять кто-то увел у него теплые меховые перчатки. Сплошные воришки в этом лицее. Стоит оставить шарф или перчатки без присмотра, будь уверен — стащат. А уж мобильники и айподы вообще стоит прятать подальше и не светить.

Он любил возвращаться домой пешком.

Проходил краешком Гайд-парка, прыгал в автобус. Двадцать четвертый, шестой или девяносто восьмой. У него был выбор. Он спускался с Джордж-стрит на Эджвер-роуд и шел пешком до Монтегю-сквер, 48. Александру нравилось новое жилье. Окна его комнаты выходили на маленький частный парк — у отца были ключи от калитки. Раз в году владельцы открывали парк и устраивали пикник. Отец отвечал за барбекю, сам жарил мясо.

В метро Александра подстерегала опасность застрять на четверть часа в туннеле — тогда он думал о матери. Она всегда появлялась в туннеле, когда останавливался поезд…

Во тьме леса, танцующая при свете фар, в тот самый момент, когда нож уже готов был вонзиться ей в сердце. Он втягивал голову в воротник куртки и до крови кусал губы.

Он запретил себе произносить слово «мама», иначе все становилось совершенно необъяснимым.

Александр шагал по парку. Проходил от «Южного Кенсингтона» до станции метро «Марбл Арк». Он старался шагать как можно шире, как на ходулях. И иногда так сильно растягивал ноги, что рисковал порвать мышцы.

Самой важной частью ритуала возвращения было прощание.

Он старался сказать «прощай» каждому человеку, встреченному по дороге, словно никогда больше его не увидит, словно тот умрет сразу, едва Александр повернется к нему спиной, и исследовал боль, которую ему доставляла эта мысль. Прощай, девочка, с которой вместе шел до угла. Ее звали Аннабель, у нее был длинный нос, белые как снег волосы, золотистые глаза с желтыми крапинками, и когда он поцеловал ее как-то вечером, у него чуть крышу не снесло. Аж забыл, как дышать.

Он потом спрашивал себя, хорошо ли поступил.

«Прощай, маленькая старушка, которая переходит улицу, улыбаясь всему миру. Прощай, дерево с изломанными ветвями, прощай, птица, клюющая грязные хлебные крошки, прощай, велосипедист в кожаном красно-золотом шлеме, прощай, прощай…

Они исчезнут, умрут за моей спиной, а что я буду в это время чувствовать?

Да ничего.

Но все же мне надо тренироваться, чтобы хоть что-то чувствовать, — убеждал он себя, шагая по газону, который был мягче под ногами, чем дорожка. — Я ненормальный. Поскольку я ничего не чувствую, во мне разверзается дыра, и это сводит с ума. Я не понимаю, на каком я свете».

Иногда он словно парил над миром и наблюдал за людьми из дальней-дальней дали.

«Может быть, если бы мы говорили об этом дома, я бы что-то почувствовал. Это было бы для меня вроде тренировки, и в конце концов эта дырища в груди, из-за которой все видится как из дальней дали, исчезла бы, затянулась…»