Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

Кризис не победишь скидками и распродажами. Настало время, когда смелость, благородство, готовность пойти на риск способны перевернуть мир, сделать его человечнее.

Но прежде всего — Филипп это точно знал — должно вернуться доверие.

Доверие, вздохнул он, глядя на фотографию Александра на своем столе.

Нам всем нужно во что-то верить, безусловно доверять, знать, что мы можем все отдать проекту, предприятию, мужчине или женщине. Тогда мы чувствуем свою силу. Бьем себя в грудь и готовы бросить вызов миру.

Но стоит усомниться…

Когда появляется сомнение, рождается страх. Колебания, разброд, шатания.

Когда появляется сомнение, мы уже ничего не знаем наверняка. Ни в чем больше не уверены.

Внезапно появляются непреодолимые обстоятельства, на которые прежде никто не обращал внимания.

Вопросы, которые не следует себе задавать и которые тем не менее возникают.

И эти вопросы внезапно подрывают устои существования, выбивают почву из-под ног.

«Я действительно люблю искусство или просто спекулирую картинами?» — спрашивал он себя этим утром, бреясь перед зеркалом и слушая радио, которое сообщало, что единственной рекордной цифрой на последнем аукционе в Лондоне было число непроданных картин.

Филипп с детства что-то коллекционировал. Начал с марок и спичечных коробков, собирал и открытки. А однажды они с родителями зашли в Риме в маленькую церковь — Сан Луиджи деи Франчези.

Там было холодно и мрачно. Выщербленная лестница перед входом осыпалась под ногами. У входа сидел нищий, протягивая к ним скрюченную руку.

Филипп отпустил мамину руку и зашел бесшумно и осторожно — так волк ступает на след.

Словно знал, что ему предстоит чудесная встреча…

И явиться на встречу он должен один.

Он заметил картину, висевшую в маленькой часовенке слева от входа. Подошел и внезапно перестал понимать — то ли он входит прямо в картину, то ли, наоборот, она вплывает в его душу. Сон это или реальность? Так он и стоял, словно громом пораженный, затаив дыхание следил за игрой светотени, за переливами красок. Караваджо. «Призвание апостола Матфея». Он был потрясен: картина словно излучала свет. Мальчик был так невероятно счастлив, что боялся шелохнуться, чтобы не спугнуть очарование.

Он не хотел уходить.

Не хотел выходить из картины.

Он протягивал руку, чтобы погладить по лицу каждого персонажа, пальцами касался солнечных лучей, присаживался на табурет, отодвигая в сторону шпагу, как тот человек, что стоял к нему спиной.

Он спросил, можно ли ее купить. Отец засмеялся. «Когда-нибудь — возможно, если станешь очень богатым».

Стал ли он богатым оттого, что хотел вернуть ощущение маленького мальчика, стоявшего перед картиной в полутемной церкви? Или он стал богат и утратил чистоту восприятия, заботясь лишь о наживе?

— Вас снова мадам Клавер, — предупредила Гвендолин. — На первой линии. А вот список ваших ближайших встреч.

Она протянула Филиппу лист бумаги, он взял его и положил на стол.

Филипп снял трубку и вежливо ответил:

— Я слушаю, Беранжер.

— Знаешь что, Филипп, хорошо бы тебе все-таки прочесть дневник. Там кое-что касается тебя и еще одного дорогого тебе человека…

— На кого ты намекаешь?

— На Жозефину Кортес. Твою невестку.

— При чем тут Жозефина?

— Ирис многократно о ней упоминает… нелестным образом.

— Ничего удивительного, они же сестры!

«С какой стати я с ней разговариваю? Скверная завистливая баба, способная все изгадить».

— Она вроде как влюбилась в преподавателя университета…

— Она доверилась сестре, а Ирис насмехалась над младшей сестрой-недотепой… Думаю, это могло бы тебя заинтересовать. Я слышала, вы так сблизились в последнее время… — Она хихикнула, Филипп молчал. Он разрывался между желанием узнать, о чем речь, и неприязнью к Беранжер Клавер.

Беранжер тоже молчала. Она знала, что попала в цель.

Раздосадованная очередным отказом Филиппа, она решила нанести ответный удар. Да кем он себя мнит, он что, считает, что ее можно безнаказанно отвергнуть? Ирис как-то проболталась, что Филипп называл ее «бесполезным и вдобавок вредным существом».

Ах, он утверждает, что она вредная? Тем более ему стоит в этом убедиться!

Беранжер ликовала, прислушиваясь к тишине в трубке. Значит, все верно: Филипп Дюпен неровно дышит к своей невестке. И роман начался еще при жизни Ирис. Беранжер продолжила вызывающе, стараясь, чтобы он хорошо понял пошлый намек:

— Она познакомилась с ним по работе, ну, эти ее исследования двенадцатого века… Красавчик профессор, из университета. Живет в Турине… Разведен, двое детей. Но в то время у них ничего не было. Он был женат. Ты же знаешь Жозефину, она у нас принципиальная… Но теперь-то он свободен и вроде в Париже… недавно их видели вместе… Похоже, между ними что-то есть… Мне одна подружка рассказала. Она работает в Сорбонне и знает твою невестку.

Филипп на секунду решил, что речь о Луке, потом сказал себе, что Лука — не профессор университета, не женат и детей у него нет. И потом, Лука весь сентябрь провел в клинике где-то в провинции.

— Это все, что ты хотела мне сказать, Беранжер?

— Его зовут Джузеппе… Пока, Филипп… Или, может, чао?

Филипп яростно сунул руки в карманы, рискуя порвать подкладку. «Невозможно, — подумал он, — это невозможно. Я знаю Жозефину, она бы мне сказала. За это я ее и люблю. Она прямая, как стрела».

Он и предположить не мог, что у Жозефины могла быть какая-то другая жизнь.

Что она может интересоваться каким-то другим мужчиной.

Откровенничать с ним, смеяться его шуткам, держать на улице за руку…

Он спросил себя, почему никогда о чем-то подобном не задумывался.

Подошло время первой деловой встречи. Гвендолин спросила, сможет ли он принять клиента.

— Минуточку, — попросил Филипп.

«Да, но ведь…

Она, возможно, боится сделать мне больно.

Не знает, как сказать.

На протяжении долгих месяцев она не отвечает ни на письма, ни на имейлы, ни на цветы».

Он начал прием.

Клиент оказался из тех, что безостановочно говорят и требуют лишь, чтобы в ответ кивали. Чтобы быть уверенным, что услышали. На нем была бежевая твидовая куртка и желтая рубашка. Узел на галстуке кривился вбок, повторяя форму носа.

Филипп кивал, исследуя взглядом изгибы носа и галстука.

Клиент говорил, Филипп кивал, но в его голове вертелся тот же вопрос: «Да, но если…»

Если Беранжер не врет…

Он разошелся с Ирис накануне ее трагической смерти.

Их история нашла свое завершение в Нью-Йорке. Он написал слово «конец» на белой скатерти стола в ресторане гостиницы «Астория» [16].

Когда узнал, что она умерла, он ужаснулся и расстроился. Какая жуть! Он сразу подумал об Александре. Потом каждый раз вздрагивал, встречая упрямый и мрачный взгляд Лефлок-Пиньеля с фотографии в журнале. «Так, значит, этот человек убил мою жену… Да, это он».

Потом боль притупилась, словно стерлись черты на фотокарточке. От Ирис осталось воспоминание: красивая пустышка.

Красивая пустышка, бывшая его жизнью…

Сегодня вечером он позвонит Дотти и спросит, не хочет ли она пропустить стаканчик.

Дотти — его друг и наперсница. У Дотти ласковый взгляд и светлые ресницы. Острые ключицы и пушистые волосы, тонкие, как у младенца.

Он больше не спал с ней. Не хотел чувствовать себя в ответе за нее.

— Чего ты хочешь? — спросила она как-то вечером, слегка под хмельком, держа сигарету так близко к волосам, что, казалось, они вот-вот вспыхнут. — Мне кажется, я люблю тебя. Ох! Знаю, я не должна тебе это говорить, но это правда, и мне неохота притворяться… Я открываю для себя любовь и представления не имею о ее стратегии и тактике… Я знаю, что сейчас могу отправить свою жизнь псу под хвост. Ну и плевать. По крайней мере я могу любить… а любить так здорово! Страдать не слишком приятно, конечно, но любить — прекрасно! Со мной такое впервые. Мне казалось, что я любила кого-то до тебя, но я просто влюблялась. Ты не сам решаешь, когда тебе полюбить, когда разлюбить. Любить — так на всю жизнь… В этом вся разница.