Упреждение

Двадцатого февраля 1985 года Н.Н. Урванцев скончался в Ленинграде. Елизавета Ивановна пережила его только на сорок три дня. Ненцы говорят, что где-то в заполярной тундре есть племя одноногих людей. В одиночку они ходить не могут, но вдвоем, обнявшись, они не только ходят, а даже бегают. И совершают великие открытия. Правда, все результаты этих открытий – четверть мировых запасов никеля, молибден, платина, палладий, медь, кобальт и еще много чего – сегодня принадлежат одному всем известному олигарху, который ни Урванцевым, ни Сотникову даже памятник не поставил. Ну, как вам такой сюжет?

– А вы имеете отношение к этой истории? – спросил я. – Вы родственник Урванцевых?

– Нет, дорогой. Мой отец с ними дружил и работал. А я… По просьбе отца я сочинил те стихи, которые только что вам читал…

9

Это случилось во время тюремной прогулки. Только при слове «прогулка» не вспоминайте гравюру Доре «Острог», картину Ван Гога «Прогулка заключенных» или американский фильм «Побег из Шоушенка». У Доре и Ван Гога зэки, если вы помните, ходят по пустому тюремному двору, а в «страшной» американской тюрьме Тим Роббинс и Морган Фримен во время такой прогулки сидят и спокойно разговаривают. В тюрьмах проклятого царского режима пламенный революционер Камо, подельник Сталина в грабежах банков, во время таких прогулок тренировался в прыжках и развил в себе такую прыгучесть, что однажды с разбегу перепрыгнул через двухметровый забор и – был таков!

Но в те ужасные времена зэки не сидели по двадцать человек в камере, рассчитанной на шестерых, и потому прогулки по тюремному двору все-таки давали возможность ходить и разминаться на свежем воздухе. В нашем СИЗО реальной прогулкой можно назвать только проход от камеры до крытого двора, в котором восемь сотен зэков могут лишь стоять, прижавшись друг к другу, как в переполненном вагоне метро, и тихо материться на суверенную демократию, охраняемую торчащими над нами автоматчиками.

И вот, представьте себе, именно во время такого, как сельди в бочке, стояния, когда мы от нечего делать обсуждали войну в Донбассе и перспективы китайского разворота нашей экономики («А кто будет строить эту железную дорогу и газопровод? – вопрошал въедливый Гольдман. – У нас есть трудовой резерв?») – именно в этот момент над головой Сереги Акимова вдруг буквально из ничего или, как сказал бы Булгаков, «из воздуха соткалась» та самая Маша Климова, которая, как вы уже знаете, должна в 2034 году играть Наталью Горбаневскую в нашем фильме «Их было восемь». Увидев ее в воздухе над собой, Серега в изумлении поднял к ней руки, и она ухватила его за руку и потащила вверх, как пробку из бутылки. Помните «Прогулку» Марка Шагала с его летящей девушкой в сиреневом платье, которая за руку тащит в небо своего возлюбленного? Не знаю, что имел в виду Шагал – может, что женщины – это небесные создания, а мы, мужики, – земные черви, и нас нужно силой тащить в небеса, – но здесь, в крытке нашего СИЗО это было именно такое зрелище. С той лишь разницей, что Машу Климову видели только мы с Акимовым, а все остальные зэки и охранники с разинутыми ртами смотрели, как Серега Акимов вдруг стал возноситься над нашими головами, в последний момент левой рукой ухватил меня за шиворот и потащил вверх за собой. Медленно, словно святые или привидения, мы взлетели под крышу СИЗО и совершенно беспрепятственно прошли сквозь нее.

Только после этого изумленные охранники пришли в себя и открыли стрельбу по крыше, но теперь именно эта кровля защищала нас, улетающих, от их дурацких пуль.

Так – уже без всякой «Волги» ГАЗ-21 – мы оказались в Будущем.

Часть вторая. 2034. «Купол»

1

– С какого хрена-бодуна я должен это делать?! – возмутился Тимур Закоев.

С сигарой во рту он сидел в роскошном леопардовом кресле, как Обама в Овальном кабинете, – ноги на письменном столе. А за ним, за стеклянной стеной его огромного офиса на последнем этаже «Тимур-отеля» огромными красочными клумбами стелились декорации Москвы, Лондона, Парижа, Рима и других европейских столиц позапрошлого и прошлого века, построенные на сто двадцатом километре Ярославского шоссе на полях бывшего колхоза имени «Четвертой пятилетки».

– Или «с какого хрена», или «с какого бодуна», – поправил я.

– Неважно! Хватит меня учить! – отмахнулся он сигарой. – Тебя вообще уже три года нет в живых, понял?

– Спасибо, – сказал я. – Между прочим, где ты меня похоронил?

– На Луне! Тебе показать твою могилу, чтобы ты успокоился?

– Если у тебя есть телескоп…

– Ну хватит вам собачиться, – вмешался Акимов и оглянулся на Машу, устало спавшую на замшево-леопардовом диване. Тем не менее он понизил голос: – Тимур, нам нужно слетать в Россию две тысячи двадцать четвертого года и снять там фильм.

Закоев всегда психовал, когда нужно было тратить деньги не на себя, любимого. Вот и теперь он нервно повысил голос:

– Я же сказал: это нэ возможно.

– Почему? – не отставал Акимов.

– По кочану. Это запретная зона.

– В каком смысле?

– В том, что путешествия в прошлое разрешены только за пределы двадцати последних лет. Ближе нельзя, вам ясно?

– Нет, – сказал я. – Почему в две тысячи четырнадцатый можно, а в две тысячи двадцать четвертый нельзя? Какая разница?

– Это у физиков спроси. Прыгнуть в ближайшее прошлое можно, но если там что-то случается, вытащить оттуда еще никого не удалось. Поэтому забудь, никто вас туда не отправит. Всё, что вы можете сделать, это купить кинохронику тех лет и смонтировать свой фильм. Но я это оплачивать не буду.

– А сколько это может стоить?

– Сейчас… – Закоев спустил ноги со стола, нагнулся к своему гибкому айпаду и произнес внятно: – Стоимость кинохроники две тыщи двадцать четвертого года.

– В «три дэ»? – отозвался этот айпад ровным мужским голосом.

– А есть и не в «три дэ»? – спросил Закоев.

– Есть, но очень мало, – ответил айпад. – После две тысячи восемнадцатого года всё снималось в «три дэ».

Закоев поднял глаза на нас:

– «Три дэ» вам годится?

Я переглянулся с Акимовым – ни я, ни он никогда не имели дело со съемками в 3D. Но выхода, похоже, не было, и я кивнул. В конце концов, не боги горшки обжигают, если Бондарчук может снимать в 3D, то почему мы не сможем смонтировать?

– Пусть будет «три дэ», – сказал и Акимов.

– Какой метраж фильма? – снова спросил Закоев.

И мы с Акимовым опять переглянулись.

– Ну, наверное, полный метр… – произнес я.

– Документальный фильм, полный метр, – сказал Закоев в свой гибкий айпад. – Посчитайте стоимость монтажа и озвучания.

Я обратил внимание, что с айпадом он говорил на «вы», и, по-моему, не прошло и секунды, как айпад выдал ответ:

– Средняя длина полнометражного документального фильма – от пятидесяти двух до пятидесяти восьми минут. То есть порядка тысячи метров пленки. При норме монтажа один к десяти получаем десять тысяч метров отборочного материала по цене сто долларов за минуту просмотра и тысячу долларов за метр отобранного материала. Плюс два месяца на монтаж, озвучивание и компьютерную графику. Итого: два миллиона триста сорок тысяч долларов.

Закоев повернулся к нам:

– И вы хотите, чтобы я вытащил из кармана такие бабки и подарил какому-то Сафонову? То есть я, по-вашему, кавказский баран? Да?

– Нет, Тимур, ты горный орел, – сказал я и достал из кармана визитную карточку генерала. – Когда я прошлый раз был у тебя, Маша позвонила тебе из две тысячи четырнадцатого года. А теперь ты позвони туда, вот номер…

– Зачем? – спросил Закоев.

– Ну, я тебя прошу как твой покойный главный редактор. Это всего сорок долларов минута. Разорись на две.

– Нет, – сказал Закоев. – Это когда у того, кто из Будущего путешествует в Прошлом, там случается какое-то ЧП, он может сюда позвонить. А отсюда туда звонить нельзя, запрещено.