Последний окножираф

Богиня Эрида подбросила на пиршественный стол яблоко с надписью: «Прекраснейшей». Так началась война. Золотое яблоко, символ солнца и бессмертия, царевич Парис отдал богине Афродите в обмен на земное ее воплощение — прекраснейшую из женщин, что следует понимать как метафору, в сердцевине которой — любовь. Есть мнение, что яблоко дала своему возлюбленному напрокат сама Афродита, она ведь и так уж была бессмертна. Золотые яблоки росли в строго охраняемом саду далеко на западе, там, где солнце исчезает в море, вот почему на закате небо напоминает дерево, гнущееся под тяжестью собственных плодов. Этот сад находится на границе жизни и смерти, точнее, на границе смерти и бессмертия. Когда горизонт отрезает от солнца половинку пурпурного яблока, на небо восходит звезда богини.

Это дерево охранял змей, у которого было множество голов и который говорил на множестве языков. Христианство перевернуло все с ног на голову, змей переквалифицировался из толмача в соблазнителя, знание превратилось в грех, а возлюбленные расплатились за яблоко своим бессмертием. Адам и Ева вошли во врата не с той стороны, оказавшись в юдоли страданий и смерти, но в сердцевине разрезанного яблока мы и сегодня видим пятиконечную звезду богини, звезду, которую франкмасоны почитают как символ духа, скрывающегося в материи. В Средние века золотое яблоко стало символом королевской власти. Белоснежку от клинической смерти спасла любовь принца. А королевич Аргелиус с помощью золотого яблока нашел себе среди фей невесту. У турок яблоня также растет на западе — как метафора последнего завоеванного города и мирового господства. В результате демографического взрыва сады стали городами, и османским авторам в качестве яблоневых садов уже видятся Рим, Вена и Кельн. В новой мифологии яблоко вновь появляется как носитель знания. Король Матяш пожаловал самому умному своему пажу герб с золотым яблоком. Теорию всемирного тяготения Ньютон создал благодаря упавшему яблоку.

В старших классах мы ездили на сбор яблок. У озера Балатон я сортировал золотые яблоки («голден»), которые отправляли на Запад. Я так и видел, как там надкусывают сорванное моими руками яблоко. А там — золотой червяк. Нью-Йорк называют Большим Яблоком. Люди Милошевича пытались выгнать из города оппозицию, забрасывая ее яблоками. Раздавать проправительственным демонстрантам яблоки — чем не постмодернистский жест! Как эффектный протест против театральности антикоммунистических митингов, массовая потасовка 24 декабря началась с метания яблок. Но белградцы, вместо того чтобы вкусить от них, принялись отбивать идеологическую атаку, швыряясь яйцами, гнилой картошкой и овощами.

Священным деревом Эриды была осина. Кол, которым нужно пронзить сердце вампира, должен быть вырезан из осины. Вампир ищет прекраснейшую из прекрасных и потому не может умереть.

Хорошие ножки — большая редкость, ноги снашиваются, стаптываются, стираются. Каждый день центральную площадь Белграда заполняют ноги. Под Новый год у Народного театра — миллион ног. Они шагают вместо тебя, синхронно, как в бассейне с искусственными волнами, покачиваются вверх-вниз головы. На моих ногах топчется миллион других ног. Площадь использована до последнего сантиметра, на ней не поместится больше ни одной ноги. Но это на земле. А вообще-то ноги кругом — подо мной, надо мной, я иду сквозь них, как сквозь тесто. Надолго меня не хватает, толпа вдавливает меня в стену, у которой тоже, оказывается, есть лицо. Где-то играет оркестр. Кто-то взбирается мне на плечи, взрослые держат над головой детей. Какая-то женщина теряет сознание, и ее передают на руках в окно первого этажа. Одна рука у меня зажата в кармане, вытащить ее невозможно, и я помогаю передающим женщину головой. Мы вместе шагаем, вместе вопим, вместе поем. В полночь что-то подбрасывает меня над толпой, и я, в состоянии невесомости, с кем-то чокаюсь. Толпа забросила меня на ближайший балкон. Меня обнимают, целуют: с Новым годом! И я лечу дальше, поднимаясь, как пузырек в шампанском. Белград, 1997: ты обязан научиться летать!

Окножираф: «Каждый раз, когда сегодня кончается, начинается завтра».

ly

В 1956 году, в честь 500-летия Нандорфехерварской битвы, Будапешт превращают в руины. Советская Армия, возродив традиции 1944-го, распространила их на некоторые дополнительные объекты. Город весь издырявлен снарядами, дыры зияют в домах и промеж домов, новые дыры не отличить от старых, и становится постоянной темой вопрос, пострадал ли тот или этот дом во время осады или в дни революции, в 56-м или в 44-м, нет, этот в 44-м не мог, он же новый, да какой там конструктивизм, что, не видишь, как выгнута у него терраса! Но вот пошел снег, дыры скрылись, потом выпал новый снег, свежий снег смешался со старым, и никто уж не мог сказать, какой снег — старый? новый? — залепил эти раны; люди ждали тепла, изнуренные бесконечной стужей. Сорок тысяч больших дыр и несколько миллионов маленьких. Будапешт — продырявленный город. В этом дырявом городе я родился, дырки от пуль на стенах больницы, то же самое — на кладбищенских плитах. У меня на глазах в могилу барона Мано Кручины Шванбергского (и супруги его Марианны) прошмыгнул двухметровый уж. Барон умер в 56-м, Марианна — в 44-м. Потом могильный камень исчез, и на месте его осталась дыра. Затем на месте дыры появилась другая могила. Круговорот дыр в природе. Дом, в котором мы жили, был построен на месте дыры, оставшейся от дома моего деда. Мой отец играл в детстве в воронках от бомб, упавших в наш сад. Воронки побольше использовали для застройки, поменьше — под мусор; в конце сада лежали навалом отслужившие свой срок кинескопы и радиодетали; кладбище информационного лома на горе Сабадшаг. Как-то в одной из дыр мы нашли настоящую бомбу с крылышками, она тоже была дырявая: кто-то свинтил взрыватель. Мы любили, забравшись на каменную ограду, совать пальцы в дырочки и, зажмурив глаза, представлять себе пулю. Новейшая история Будапешта писана азбукой Брайля. Будапешт недоступен свободному взору, Будапешт нужно осязать, познавая через наколотые на стенах дырки. Читать между строк, читать его иероглифы во всю стену, лирические и эпические вариации, граффити войны, шероховатые эротические послания, вывороченный наизнанку архив. Жизнь Будапешта продолжается в новых дырах. Их рождают новые нужды города, там и тут ни с того ни с сего возникают проплешины, различимые даже на карте, и так же внезапно исчезают под натиском офисов. Свои дыры, маленькие и большие, неустанно проделывает в городе мафия. Меняется аура дыр. Жизнь дыр девяностых годов эфемерна: не успеет дыра появиться, как ее уже залатали. То ли дело былые дыры: долговечный 9-миллиметровый калибр, внушающий уважение 23-й, оглушительный 38-й и сотрясающий стены 85-й. Дыры старых добрых времен.

В Эсеке и Вуковаре я напрасно совал палец в дырки. Никакого кайфа. Дома были такие же, как в любом венгерском городке, но дырки были чужими. Казалось, расстреливали именно дома, а не людей, вымещая обиды на стенах, в которых так и остались пули. Здесь не было ни великого дела, ни великих героев. Гипсовые ангелы монархии с простреленными лбами, эстетика тупого умышленного разрушения в духе мачо. Южнее на дорожном знаке — плакат с Караджичем и надписью: «Мужчина, который не предал».

m

Старинное здание на горе Шаш, где была наша школа, до того как стать цитаделью народного просвещения, принадлежало женскому монастырю. Когда немцы весной 44-го оккупировали Будапешт, в актовом зале разместилась их ставка, здесь же был арестован военный комендант Будапешта. А потом в исторических стенах того же зала мы бегали по кругу на физкультуре. Стоя в позе «свечи», постигали историю родины. Мадьяры, вещал нам моржеусый физрук, явились в Европу в эпоху переселения народов. Это звучало красиво. Наши предки стоят в южнорусской степи, на великом «пути народов», голосуя большим мослом с вырезанным на нем словом «Венгрия», но древние руны, в которых указан пункт назначения, само собой, никто не может прочесть. От Тихого океана до Великой Венгерской низменности, от Амура и до Дуная простирается необъятная степь, говорил нам учитель. Разбег, подскок, прыжок через козла, колесо. На одном конце — венгры, на другом — ГУЛАГ, так что не забывайтесь. И, дабы мы не теряли равновесия, подстраховывал нас оплеухами с обеих рук — у него это называлось правилом золотой середины. Я, понятно, предпочитал лазание по шесту и пробежки по кругу. Хорошо, как-то сказал он мне, я умываю руки, и, навалившись всей тяжестью укоризненной интонации, добавил, что он всего лишь хотел воспитать меня настоящим венгром. Ясно было, что взрослые кое в чем темнят, потому что, с одной стороны, язык был самым большим нашим достоянием, а с другой, мне все время пытались заткнуть фонтан, историю отечества путали с анатомией, патриотизм с грамматикой, солидарность с затрещинами. Словом, венгры пришли сюда тыщу лет назад, и сегодня идут, если еще не померли. Откуда идут и куда — никому не известно. А если кому известно, тот заблуждается. Тот не венгр. Или венгр, но не тот. В смысле — ненастоящий. Что есть венгр — покрыто большим туманом. Ясно только, что венгр ничем особенным не отличается, что выглядит он, как все, везде легко приживается, за исключением Венгрии, где ассимилироваться ему невозможно — мешает общий язык. Венгр — немного сербохорват. Немного бездомный. Он идет великим путем народов, гонит перед собой тучные стада и все время воюет. Налетающие сзади антициклоны подгоняют его гигантскими оплеухами. Ничего не поделаешь. Образ венгра, усвоенный мною в результате изучения Карла Мея и панорамы Фести, изображающей завоевание нашими предками нынешней родины, вобрал в себя прогрессивные традиции Дикого Запада вкупе с Диким Востоком. Жизнь венгров мне представлялась ковбойской, а воевали они, как индейцы. Опережая героев эпохи великих географических открытий, коллекционировали художественные ценности. Писарро и Кортес шли по стопам вождей Лехела и Булчу. Венгерские индейцы, как какую-нибудь почтовую карету на большой дороге, с воплями и плясками атаковали Средневековье, поражая стрелами всех, кто осмеливался высунуть голову. Нападали на викингов и на мавров, разоряли монастыри, напинали Европе по заднице, но гордиться этим не принято. Я, кстати, и не горжусь. А затем, увидав Атлантику, поняли, что пастбища кончились и с гиком обогнуть земной шар не получится. Путь из Европы им преградил океан. Что было делать, пришлось венграм сесть в карету Средневековья (точнее, пристроиться на запятки) и дуть восвояси. Карпатский бассейн когда-то тоже был морем, и прибудь мы сюда своевременно, то стали бы мореплавателями. И было бы у нас свое море — не историческое, не кровью омытое, не арендуемый на уикенд коттедж.