Королевский тигр

Позже он, со своей стороны, тоже начал наблюдать за ней, и от него не укрылось, что у нее тоже есть недостатки. Вначале это очень его испугало, потом стало доставлять тихое удовлетворение, а под конец превратилось в гнетущую и унизительную как для него, так и для нее жалость. Он давно перестал ее бояться, она была слишком старой и немощной, и ее тусклая, немного протяжная речь с шепелявым «ш» приобрела плаксивый оттенок, с тех пор как жалость сына стала последней позицией, с которой она могла им править. Он мог бы воспротивиться, потому что разгадал ее уловку, но он был из тех людей, которые добровольно остаются в клетке, даже когда дверца распахнута. Он слишком много знал о необходимости всех ограничений свободы. Его пациенты — это они были беглецами, и его задача состояла в том, чтобы бережно препроводить их назад, за гуманные решетки, лишить той гораздо более ужасной свободы, в которой они очутились, сбежав. Но в сущности, он любил их больше, чем нормальных людей, больше, чем свою семью, потому что с ними он никогда не скучал, они были ему интересны, и еще они принадлежали ему, он был им нужен.

Занятый этими мыслями, он доел суп, в то время как дамы вели светскую беседу. Порой отдельные слова пробивались сквозь его отрешенность. Разговор шел о какой-то заметке в сегодняшней газете. Его это не интересовало и совершенно не касалось. Но вдруг его слух уловил имя. И он прислушался.

— Нет уж, прошу тебя! — сказала мать жалобно. «Ш» было шепелявое, как будто она сказала «просю». — Конечно же, это он. У него же нет алиби! У каждого порядочного человека непременно есть алиби!

Мелитта подняла глаза и автоматически устремила взгляд на крохотное пятнышко, которое появилось на скатерти там, где Клингенгаст положил рядом с пустой тарелкой свою ложку.

При том, что взгляды Мелитты во многом были схожи со взглядами его матери, жена была умней и более способной смотреть на вещи по-деловому.

— Алиби, — сказала она рассудительно, — что-то доказывает. Отсутствие алиби еще ничего не доказывает.

— Нет уж, прошу тебя! Кто же еще это мог быть? — с жалобным негодованием возразила старая дама. — Пишут, что это был низкорослый кривоногий субъект, да еще безработный и вдобавок запойный пьяница, без всяких устоев, опустившийся! Решительно не понимаю, откуда у людей деньги на выпивку, если они не имеют работы?

— Вот и я то же самое говорю, — энергично поддержала ее Мелитта. Корректная и грамотная речь жены была честнее и откровеннее, чем аффектированная манера матери, которая переходила на венский диалект лишь потому, что в ее времена этот выговор считался благородным. («Нет уж, просю тебя! Ведь сам император говорил на диалекте!»)

— Такой человек не лучше животного, — сказала Мелитта.

То был приговор. Несокрушимый, неумолимый.

— Как грубы эти люди, — жалобно подхватила старая фрау Клингенгаст. — Прошу тебя! Поймать в железный ржавый капкан такую юную девушку, а потом… Ах, ведь, говорят, он ее буквально на куски разорвал! Это же просто уж-жас-сно!

— Уж-жас-сно! — подтвердила Мелитта в полнейшем душевном спокойствии. — Между тем смертная казнь у нас отменена. А кто жертвы? Мы, беспомощные женщины.

Она говорила без аффектации, и было однозначно ясно, что она, разумеется, на стороне беспомощных женщин, однако саму себя к таковым не причисляет ни в коем случае. Садистское убийство! С ней не могло случиться ничего подобного. Ее взгляд, лишенный выражения и все-таки вызывающий, опять вернулся к мокрому пятну на скатерти. Клингенгаст положил рядом с пятном испачканную в подливке вилку и поглядел на жену с торжеством. Но вероятно, он ошибался, — она ничего не сказала, она, видимо, ничего и не заметила. И он подумал, что ведет себя, как ребенок. Впрочем, может быть, и сейчас все было лишь ее уловкой.

— А ведь у него, ко всему, есть ребенок, — качая головой, сказала Мелитта.

Старая дама подождала, пока с куска жаркого не стекла подливка, и лишь тогда переложила его на свою тарелку.

— Ах, прошу тебя! И зачем таким людям заводить детей?

— Хорошенькая наследственность, — заметила Мелитта. — Отец насильник и убийца, мать душевнобольная. А что ты на это скажешь? — обратилась она к мужу.

— Я? — Клингенгаст вздрогнул. — Прости, я не слышал, о чем речь.

— О деле Кутиана, разумеется. Говорят, его жена лежит в твоей клинике, на Розовом холме.

— Неудивительно, при таком-то муже, — горестно вздохнула старая дама с таким видом, будто речь шла о ее собственном муже.

— Ты знаешь эту особу? — Мелитта вдруг стала внимательной и пропустила мимо ушей реплику свекрови как неуместно сентиментальное замечание слезливой старухи.

— Нет, — сдавленно ответил Клингенгаст. Он решительно не хотел обсуждать с обеими женщинами этот казус. Но не потрясение он испытал, когда фамилия, которую он вначале не расслышал, теперь действительно была названа, — звук его голоса изменился от гнева, подавленного, но мгновенно вспыхнувшего вновь гнева, вызванного манерой, с какой эти женщины сделали страшную судьбу других людей темой непринужденной болтовни меж супом и жарким и осуждали преступления, о мотивах которых ничего не знали в своем заповедном мирке, да и совершенно не хотели знать. Ведь речь шла о живых, чувствующих людях, о людях, которых он знает!

Впрочем, в данном случае различие в их отношении, возможно, как раз и было вызвано тем случайным обстоятельством, что они этих людей не знали, меж тем как ему вместо абстрактного «дела Кутиана» живо виделся реальный Кутиан.

Тут он вспомнил о бабке, чей огород теперь казался ему символом всего, чего такие люди изначально ожидают от жизни: просто жить, есть, спать, трудиться, а потом все это, всю нехитрую задачу бытия передать следующему поколению. Но как раз им-то, простодушным и миролюбивым, такая милость не выпала. Судьба, словно разъяренный тигр, ворвалась в их убогий садик, в их обыденное бытие.

Здесь же сидели другие люди, которые, в сущности, тоже ничего иного не желали, кроме как жить, есть, спать и размножаться — хотя и с несколько более высокими притязаниями, — и им, вопреки всякой справедливости, это удалось; спокойно сидели и, как зеваки, глазели на несчастья, преступления, или болезни, и вдобавок всем этим наслаждались в спокойствии, потому что между их миром и злобным зверем, Судьбой, стояли защитные решетки: счастье, богатство, положение, образование, мораль. И высокомерие. Высокомерие тех, кто не имел ни возможности, ни необходимости, и уж тем более достаточного мужества и силы, чтобы в борьбе со зверем стать зверем самому.

— Итак, ты ее не знаешь, эту… особу? — повторила вопрос Мелитта, и теперь уже не осталось сомнений: фрау Кутиан, не признаваемая Клингенгастом «особа», была Мелитте врагом. Потому что, к своему величайшему изумлению, Мелитта была вынуждена констатировать: муж только что солгал ей. Обычно он не лгал никогда. Разве ему нужно лгать, той, которая все понимает, с кем можно разумно поговорить о чем угодно? Ее это встревожило. Где он был с утра и до обеда? Где — в то воскресенье, когда объяснил свое опоздание каким-то вывихом ноги у какого-то уличного мальчишки? У нее уже тогда появилось недоброе предчувствие. А теперь она окончательно убедилась, что он лгал, ведь свой вопрос она поставила только как ловушку, потому что еще утром, поскольку садистское убийство вызвало у нее интерес, позвонила в клинику и узнала, что фрау Кутиан лежит как раз на отделении, где работает ее муж. Конечно, она была слишком хорошо воспитана, чтобы выложить все это начистоту, однако следовало дать ему понять: меня не проведешь, я не так инфантильна и глупа, как твоя мать!

— Нет уж, прошу тебя! Клиника такая огромная! Не может он знать всех, — пробормотала старая дама и встала. Разговор был окончен, она насытилась жарким, насытилась ужасами, теперь ей хотелось вздремнуть, как обычно после обеда.

Послушно и услужливо Клингенгаст вынес в сад и разложил в тени два шезлонга для дам.