Королевский тигр

Фламинго цвели бело-розовыми кустами махровых гвоздик над мелким водоемом с бетонными бортиками. Мимо проплывали черные лебеди, королевские траурные фрегаты. Пронзительные крики попугаев, чьи клетки были вывешены на свежем воздухе, вызвали у него раздражение, как чья-то зловредная выходка. Он, ускорив шаг, миновал вольеры птиц и направился к клеткам хищников.

Служителя он обнаружил на деревянной скамеечке у дверей его квартиры. Служитель тоже сидел с воскресной газетой, но не читал ее, а небрежно держал в одной руке перегнувшийся пополам листок, и его взгляд, минуя газету, с улыбкой блуждал по пестрой толпе. Он сразу узнал доктора и вежливо поднялся, когда тот, подойдя ближе, остановился, явно настроенный на небольшой разговор, который, однако, против ожидания затянулся, потому что между этими людьми, почти ровесниками, независимо от их социальных и духовных различий, с первых же слов установилась та не выразимая речью взаимная симпатия, что возникает почти исключительно между мужчинами, — чувство приязненного партнерства, соблюдающее почтительную дистанцию от всякой доверительности, далекое от той грани, за которой возможна как дружба, так и вражда.

Продолжая задумчивую, прерываемую многими паузами беседу, они вместе направились вдоль аллей, поскольку служителю пора было пройтись по территории с очередным обходом, а доктор заметил, теперь уже вслух, что так или иначе решил совершить небольшой моцион перед обедом и готов составить служителю компанию. Он поинтересовался, как дела у маленького Кутиана, затем подробно и обстоятельно описал безотрадное впечатление, оставшееся у него после посещения дома мальчика.

— Социальная среда! — сказал он, качая головой, и тут же почувствовал раздражение, так как поймал себя на том, что употребил одно из типичных выражений Мелитты и даже ее интонацию. — Жуткие условия жизни, — добавил он уже своими словами. — И что только вырастет из этого ребенка?

— Он трудно поддается дрессировке, уж это точно, — сказал служитель. — Но здесь он на своем месте, и работать ему нравится. Может быть, со временем я выучу его на служителя. Звери его любят.

— Вы принимаете серьезное участие в малыше? — спросил врач. — Тогда позвольте обратить ваше внимание на одну вещь. У меня есть опасения, что у мальчика дурная наследственность. Его мать уже год лежит в нашей нервной клинике.

— Вот оно что! Значит, она… — Служитель покрутил пальцем у виска. — А это излечимо? Вообще, удается в наше время лечить от таких болезней?

— Смотря по обстоятельствам. Есть методы, которые дают высокий процент излеченных.

— Что же это за методы? — спросил служитель из вежливости, желая дать доктору повод поговорить о предметах, в которых тот намного превосходил знаниями своего собеседника.

— Электрошок, инсулиновый шок. Далее, существует возможность применения гипноза. Гипнотический принудительный сон…

— В этом я немножко разбираюсь, — скромно вставил служитель. — Я раньше был укротителем хищников.

Клингенгаст снисходительно усмехнулся, но корректность, которая установилась в их отношениях, побудила и его, со своей стороны, внимательным взглядом и вопросами поощрить служителя к рассказу о его прежней, подлинной профессии.

— Тут тоже есть некоторая связь с гипнозом, — сказал служитель. — Но в состояние своего рода сна наяву приводят не зверей целиком, а только то дикое, что в них есть. Они могут нормально двигаться, есть, прыгать и вообще делать все, как в состоянии бодрствования, но при этом на них как бы надет такой сонный колпак. Ведь чего они на самом деле желают? Быть дикими зверями, иметь свободу терзать и убивать. Вот этого они и не могут. Они забывают, что хотят этого. Это спит. Правда, спит не очень глубоким сном. Заместо этого они становятся покорными и делают то, чего желает дрессировщик.

«"Заместо", — подумал Клингенгаст. — Правильнее было бы сказать "вместо", однако "заместо" звучит очень профессионально. Как выразительны порой такие вот просторечные словечки. "Заместо"… Заместо воли, как будто воля — это самостоятельная инстанция, что-то вроде второго "я"…»

— Гипноз и шок, — согласился он. — Воздействие и хлыст.

— Те, которые работают хлыстом и пикой, и уж тем более огнем, — грубые дилетанты. Я ничего этого никогда не применял. Конечно, нужно быть очень сильным. Сначала нужно тренировать тело, до тех пор пока не станешь его полным хозяином. Пока ни перед чем уже не будет страха. Когда больше нет страха, появляется внутренняя власть. Она тоже требует длительной тренировки. Собираешь всю свою волю, сжимаешь изо всех сил, как мускулы, а потом ее надо метнуть. И она лучом бьет из глаз и поражает зверя.

Он показал, как концентрирует волю, — сжал кулаки, потом резко разжал их, выбросив руки с растопыренными пальцами навстречу воображаемому зверю.

— То, что вы сейчас сделали, — это цыганский жест, — задумчиво сказал врач. — Они насылают им проклятие. Древнейший магический жест… Ваш метод дрессировки как-то связан с черной магией.

— Вполне возможно, — согласился служитель.

Некоторое время он молча шел рядом со своим спутником и вдруг снова заговорил, изменившимся голосом, тише, чем вначале, стараясь найти слова для чего-то такого, чего и сам еще по-настоящему, до конца не понимал:

— У меня была большая власть над животными.

Он замолчал, о чем-то раздумывая, но затем, по-видимому, все-таки отказался от своего намерения что-то высказать и только пробормотал:

— Черт его знает… Провалился раз — жди провала всякий раз.

— Вам из-за провала пришлось сменить профессию? — спросил Клингенгаст.

— Да.

Они прошли дальше, до следующего дерева. Лишь тогда служитель сказал:

— Однажды, при всей своей магии, как вы это назвали, сталкиваешься с тем, кто сильнее тебя. И тогда теряешь уверенность. И тогда все кончено.

— Тот, кто сильнее, — кто же это был в вашем случае? Каждый ведь однажды сталкивается с более сильным.

— Это была женщина. Ева в раю. Тот номер мог бы стать нашим лучшим. Я был Адамом, я придумал себе превосходный номер и всю серьезную работу должен был делать в одиночку. А она просто лежала себе, и все. Красивая она была, что и говорить, очень красивая. Но звери-то этого не понимают, — они смиренно брали корм у нее из рук только потому, что я им приказывал. А она, наоборот, она не пожелала смиренно принять корм из моих рук… Не люблю я об этом вспоминать, господин доктор.

Стоило служителю заговорить, врач коротко и сухо рассмеялся.

— Ева! — воскликнул он теперь и живо закивал головой. — Естественно: естество! Женщина! Просто лежит себе, а мы должны выполнять всю серьезную работу и расшибаем себе лбы о стену. Стоит нам вскрыть и разоблачить ее тело, как она играет с нами злую шутку и тут, так сказать, выясняется, что у нее есть душа. Мы ее называем психикой. Правда, нам удалось накопить кое-какие знания об этой самой психике, но пока не очень много. Я чувствую, что под тем, что мы до сих пор раскрыли, таятся совсем иные бездны и всякая чертовщина.

— Я вам скажу, что там таится, — сказал служитель. — То есть, конечно, что там было в моем случае. Непоколебимая глыба. Ничто. Пустота. Полнейшая пустота. Вот тут-то и терпишь поражение.

— Вы атеист? — спросил Клингенгаст.

— Вас интересует, безбожник ли я? Нет. С какой же стати? То есть я об этом никогда не задумывался. Не знаю.

— А я задумывался, — сказал Клингенгаст. — И тоже не знаю. Однако мне пора, в час я должен быть дома к обеду.

Ровно в час он был дома, вернувшись точно к назначенному времени. Стол был накрыт на три персоны, к обеду ожидали его мать. Она пришла минутой позже него, и он, как обычно, встретил ее на пороге, поцеловал руку и повел к столу, после чего Мелитта и он вежливо подождали, пока старая дама сядет и лишь затем сели сами.

В детстве он тайно любил ее, потому что она была красива и благодаря свойственным ей безукоризненным манерам уверенной в себе светской дамы обладала бесконечным превосходством. Вместе с тем он боялся ее неустанно следившего за ним взгляда. Не было ничего, что могло бы укрыться от этого взгляда, будь то ниточка на пиджаке или неуверенность голоса, когда он говорил неправду, или свежая ссадина на колене, которая выдавала ей, что он опять перелез через стену сада, чтобы подобрать улетевший мяч, поленившись пойти в дом за ключом от запертых даже днем ворот с решеткой. Она бранила его редко — ибо понимала, что от слишком частого применения наказание теряет свою силу, — но никогда не упускала случая дать понять, что регистрирует каждый его плохой поступок. Под ее безмолвно-укоризненным взглядом ему делалось стыдно, и этот взгляд всегда оказывал действие. «Я устраняюсь, — говорил ее взгляд, — этот ребенок безнадежен». И тогда он тоже чувствовал, что он безнадежен.