Пока есть Вторник. Удивительная связь человека и собаки, способная творить чудеса

Глава 5

АМЕРИКАНСКИЙ СОЛДАТ

Если бы нужно было указать момент, в который изменилась моя жизнь, я определенно назвал бы то нападение и следующие несколько дней. Годами я размышлял над решениями, которые принял тогда. Каждый день меня мучили боли в спине и голове, бессчетное число раз я вскакивал, увидев во сне лица нападавших, ненависть в глазах мужчины с ножом и отчаянный крик убийцы, которого я застрелил.

От того дня до дня знакомства со Вторником я прошел долгий путь, по большей части очень трудный. Иногда я думаю о капризах судьбы, счастливых совпадениях и окольных путях. А если бы я не попытался продолжить военную службу? А если б не увидел электронного письма СКВП о запуске программы для ветеранов? А если бы Вторника не отправили в тюрьму? Из-за такого необычного воспитания пес провел в СКВП три лишних месяца. А если б мы не встретились и Вторника отдали бы другому?

На самом деле мне очень сильно повезло. Я все-таки обрел Вторника. Но еще больше мне повезло в первые часы после нападения. Младший сержант Пейдж прикончил раненого — второй смылся до того, как он подоспел, — и я вызвал помощь по радиосвязи. В течение следующих суток я то терял сознание, то вновь приходил в себя, так что воспоминания у меня обрывочные. Старший сержант Лэн Дэнхаус склоняется надо мной и говорит:

— Все хорошо, сэр, все хорошо. Вас отправят домой.

Вот я прихожу в себя: я почти голый, мне очень холодно, я привязан ремнями к спинальной доске экстренной помощи. Вот передо мной сияющие приборы ночного видения — это врачи, колдующие надо мной в черной утробе военного санитарного вертолета «Блэк-хоук». А вот мой приятель, первый лейтенант Эрни Эмброуз, широко улыбается, протягивая мне «Плейбой» и диск Дианы Кроу, когда я просыпаюсь на койке рядом с полевым госпиталем. Мне казалось, что ниже пояса я парализован, меня терзали резкие боли, но через несколько часов подвижность ног восстановилась. На третий день из видимых шрамов самым страшным было ножевое ранение и кровоподтек на левой руке, но кровь на белом бинте уже запеклась, и поэтому я был уверен, что эти ранения несерьезны. Никаких увечий, всего лишь незначительный шрам. Я смотрел на черную кровь и думал: «И это все? Какая-то царапина? А я-то думал, что умру».

Но настоящие повреждения нельзя было увидеть. Три сломанных позвонка, повреждение мозга, полученное в результате контузии, из-за которой я и потерял сознание. К несчастью, об этом я узнал только через несколько лет. Врачи хотели отправить меня в Багдад, потому что в полевом госпитале не было рентгена, но я отказался. Меня мучили жуткие боли, малейшее движение — и перед глазами вспыхивали ослепительные огни, но я знал, что если поеду в Багдад, то моя служба в Ираке закончится. Я ни в коем случае не собирался возвращаться домой. Я ведь ждал этой войны тринадцать лет. К тому же в Аль-Валиде у меня остались дела. Я не мог бросить своих людей посреди пустыни всего за несколько дней до Рождества. У меня был долг перед взводом, перед иракцами, такими как подполковник Имад, Али и Махер, рисковавшими жизнями, чтобы помочь нам, — и перед народом, который меня сюда отправил. Покинуть Ирак я мог только в двух случаях: либо внеся свою лепту в победное завершение операции, либо в пластиковом мешке. И я не собирался уезжать только из-за того, что у меня болит спина, голова раскалывается, а на руке ножевая рана. Поэтому через четыре дня после нападения, на Рождество 2003 года, я вернулся в Аль-Валид. Меня приветствовали мои ребята, а на висевшем на стене куске ацетата, который мы использовали для планирования миссий, было написано: «отряд Грозный — 1, Сирия — 0».

Наверное, тогда и начались мои психологические проблемы, хотя в то время я не замечал их глубины, как и серьезности физических повреждений. Солдат, покинувший Аль-Валид на носилках, был упорным, но солдат, вернувшийся обратно, — теперь я это вижу, — был злым и помешанным. Нападение не могло быть простой случайностью. Ни в коем разе. Для такого покушения нужно было все спланировать, добыть информацию. Позже Махер сказал мне, что приказ спустили по цепочке иракского командования, возможно, из Рамади. Его слова только подтвердили мои подозрения. На меня велась охота, и стояли за всем этим наши так называемые союзники, которым не понравился агрессивный подход Белого взвода к борьбе с коррупцией.

Поэтому мы сами за них взялись. Я не знал преступников, но знал, что им очень на руку была активность контрабандистов в Аль-Валиде. Я решил прикрыть эту лавочку и доказать циничным коррупционерам нового Ирака, что зря они шутят с этой армией, с этим взводом и с этим человеком. Оставшиеся три месяца нашей службы мы давили изо всех сил. Стали еще строже досматривать грузовики. Дали отпор, когда иракские чиновники попытались помешать отправке в Аль-Валид обученных американцами пограничников. Дали серьезный отпор, когда заместитель подполковника Имада, майор Фаузи, предпринял попытку вооруженного мятежа. Чем больше уворачивались парнишки из Рамади, тем сильнее мы давили. Я больше не был Терминатором. Я не был машиной. Это было уже личное. Я не мог позволить этим ублюдкам победить.

А тем временем мой организм стал давать сбой. Жгучая боль, бессонные ночи, проблемы с пищеварительной системой, которые меня обезвоживали и обессиливали. Спина и голова болели так жутко, что я заглатывал «мотрин» целыми горстями (в армии их называют конфетками рейнджера, потому что очень многие солдаты ими лечатся), но все равно приходилось стискивать зубы, а когда парни не видели, даже падал на колени. Я не мог удобно улечься на койке, а когда удавалось задремать, видел кошмары — мешанина из сирийской засады, минометного огня и покушения, и всегда в этих снах были темные фигуры и стрельба.

Между тем мой мозг работал на пределе, даже голова кружилась (на самом деле она кружилась из-за травмы мозга, но тогда я этого не понимал). Я и раньше был очень осмотрителен, но теперь я стал предельно бдителен, остро ощущал, что небрежный обыск или патруль может оказаться для меня последним. Даже на базе я стал садиться подальше от двери, спиной к стене. Начал пытливо изучать лицо каждого иракца, искать проблеск злого умысла перед нападением. Намного чаще стал пальцем нащупывать курок. Все чаще мой мозг переключался на оценку ситуации, я выстраивал длинную цепь возможных ударов и контрударов. На ночных чаепитиях с местными шейхами я тщательно выбирал место, всегда держал нож при себе и просчитывал, как удобнее будет убить их всех, если и когда понадобится. С пищеварением проблемы были настолько серьезные, что я даже отпросился на один день на опорную базу «Байерс» в Эр-Рутбе подлечиться. Но всего на день. Вернулся я еще более злым и целеустремленным. Аль-Валид потихоньку изматывал меня, но это было мое место, моя война, я не мог все это бросить.

В конце марта 2004 года мой срок закончился, но я не хотел уезжать. Я просил разрешения остаться на несколько месяцев, чтобы помочь морпехам, под чей контроль теперь поступала провинция Аль-Анбар. Раз за разом умолял командование оставить меня. Будь моя воля, я бы выкопал себе яму, пришлось бы меня тащить, а я бы, срывая ногти, цеплялся за камни и песок. Когда предатели попытались убить меня, кусочек моей души остался в Аль-Валиде, и я не мог уехать, не удостоверившись, что он в хороших руках.

Я чувствовал долг перед своими братьями. Армия своих не бросает, это общеизвестно. Но мне пришлось бы оставить своих иракских союзников: Али, подполковника Имада и Махера. Они мне доверились. Они были столь же смелы, как и американцы. В наш успех они внесли не меньший вклад, чем мой взвод. Это были мои товарищи по оружию. И положение этих людей было ненадежным. Мы-то приехали туда отслужить срок, а им в Ираке жить. Их нужно ценить и защищать. «Без них, — напоминал я себе, — ты бы просто умер. А ты их бросаешь!»