Пока есть Вторник. Удивительная связь человека и собаки, способная творить чудеса

А вот когда я думаю об Ираке, образы в голове появляются ярче некуда. Бесплодная пустыня. Разорены целые кварталы. Мертвый американский рядовой. Обугленное тело иракского мальчика. Тюрьма, тихо сидят рядами сунниты и безучастно смотрят перед собой, словно души в чистилище, ожидающие, когда их заберут в ад. Помню, как улыбался мой иракский друг всего за пару месяцев до смерти. Помню его запах — яблочный табак; помню ужасную вонь города Хитт. Я то и дело вижу, как мужчина сворачивает в переулок — и начинаю мучительно размышлять, почему я его чуть не застрелил, не зная о нем ровно ничего. Такой опыт день за днем разъедает душу.

Хотел бы я передать вам, как свистели трассирующие снаряды сирийцев, устроивших на нас засаду вдоль границы Ирака. Четыре часа утра, на много километров вокруг — ничего, кроме ровной черты, где темная земля встречается с черным небом. И сирийцев, которые возвышались над отмечавшей границу земляной насыпью и палили из автоматов и тяжелыми снарядами из БТРа советской сборки. Я был в такой ярости, что просто стоял там и пялился на противников в бинокль ночного видения.

— Поверить не могу, в нас стреляют! — вопил я, наблюдая за тем, как пехотинцы перезаряжают оружие. — Поверить не могу, нас атакуют сирийцы!

Мы били в ответ. Мы их оттеснили. Хотел бы я передать и мерное «дет-дет-дет-дет-дет» автомата М240 рядового первого класса Тайсона Картера, и грохот нашего крупнокалиберного пулемета, — потому что вся жизнь состояла из инстинкта, адреналина и дисциплины, и оружие отбивало нам ритм. К счастью, мы не понесли потерь и вернулись на базу как раз тогда, когда солнце прожгло ночную черноту. Мы просто летели туда. Я был зол. Зол, как черт, что сирийцы атаковали нас из-за границы. А еще я был опьянен боем. Перестрелка дает такое мощное ощущение! Только потом тяжесть сражения всем весом опустилась мне на плечи. После душевного подъема наступил спад — подобно тому, как холодный пепел остается после костра.

Здесь-то и кроется главное противоречие. Для многих из нас это был лучший период в жизни. В Ираке мы нашли свою цель, мы занимались делом, которым и теперь гордимся больше всего, мы познакомились с людьми и побывали в местах, которые никогда не забудем.

Но был там и ужас, и позор. В Ираке мы теряли веру в идеалы, любимая армия продавала нас чиновным карьеристам, СМИ, специализирующимся на съемке сцен боев и прочей чернухи, и корпоративной алчности военно-промышленного комплекса. Казалось, что честь и чистота осталась только у передовых отрядов. Если бы меня попросили одним словом ответить на вопрос, что заставило меня вернуться домой из Ирака, сказал бы не «бой». И не «травма». И не «смерть». Я ответил бы «предательство». Предательство командования по отношению к бойцам. Предательство всех ценностей и идеалов. Предательство по отношению к иракцам — ведь мы не выполнили своего обещания — и к американцам. Где грань между некомпетентностью и преступлением? Когда эгоизм переходит в безнравственность? Сколько можно врать, пока все не станет ложью? Точно я сказать не могу, но в Ираке эту черту переступили — я никогда не был так возмущен. Я не могу прийти в себя после такого. Потому что хорошие люди погибли и до сих пор погибают. Из-за предательства.

— Почему ты хочешь рассказать эту историю? — спросила меня мама, когда узнала о будущей книге. — Зачем другим знать о твоих проблемах? Кто тебя тогда возьмет на работу?

Я понимаю ее тревогу. После Ирака я стал еще более замкнутым, чем раньше, и сто раз подумаю, прежде чем рассказать кому-то о своей жизни. Маме я не хотел этого говорить. Не хотел признать, что работа над этой книгой уже стоила мне нескольких полных боли месяцев, но я все равно чувствую, что обязан открыть правду. Несмотря ни на что. Какой человек, находясь в здравом уме, заставит маму волноваться?

— Я должен закончить ее, — ответил я. — Просто должен.

Я хотел ей объяснить, что это и война, и исцеление. Боль. Триумф.

— Не волнуйся, мама, — сказал я наконец. — Это книга про Вторника.

А чтобы рассказать историю пса, я должен поведать и свою тоже. Чтобы понять, как Вторник повлиял на мою жизнь и почему он так много значит для меня, нужно понять, насколько плохи были у меня дела.

В 2003 году, когда я прибыл в Аль-Валид (Ирак) — крошечный аванпост в пятистах километрах от Багдада и в ста от ближайшей передовой оперативной базы США, я был сильным. Поднимал лежа сто шестьдесят кило, мог сделать девяносто пять отжиманий, пройти армейскую полосу препятствий и без всякого усилия пробежать шестнадцать километров перед завтраком. Но кроме того, я был уверен в себе и тверд, я был лидером. И я любил свою работу.

В семье у меня военных нет. Отец — уважаемый экономист, мать — управляющая, воспитывался я в глубоко интеллигентной среде. Родители надеялись, что я буду учиться в университете, как брат и сестра, но мое взросление пришлось на годы правления Рейгана, когда оптимизм и национализм были основой американской идеологии. Я верил, что Советский Союз — это империя зла (как назвал его Рейган), и надеялся внести свою лепту в ее свержение, хотя мне было всего восемь, когда президент произнес знаменитую речь. Когда американские войска вторглись на Гренаду в 1983 году, мои папа и дяди (все они кубинские беженцы) говорили, что, возможно, следующей будет Куба. Но это будет не военный захват — по крайней мере так считал отец. Он был категорически против войны во Вьетнаме; он верил в силу экономики и идей, а не в тупую мощь оружия. Мне думалось: чтобы изменить мир, нужны самопожертвование и усердный труд, а значит, надо действовать. Поэтому я пошел против воли родителей и добровольно записался в армию в день своего 17-летия. После девятого класса я отправился на лето в учебный лагерь для новобранцев. В тот год Саддам Хусейн ввел войска в Кувейт, а вооруженные силы США вместе с союзниками из международной коалиции положили этому предел. Я просто мечтал воевать в Персидском заливе, но к июню 1991 года, когда мне исполнилось восемнадцать и я окончил школу, «Сточасовая» война уже закончилась.

Следующие десять лет я провел на срочной службе. Успел получить высшее образование, жениться. Все это время тренировал и тело, и разум. Я знал, что мы еще нагрянем в эту пустыню. У нас там были незавершенные дела, а Саддам так и оставался бешеным джокером в ближневосточной колоде. Я просто не знал, как мы туда попадем. Когда меня зачислили в корпус подготовки офицеров в Джорджтаунском университете в Вашингтоне, ответ пришел в виде облака дыма над Пентагоном. Я позвонил в свое отделение пехоты Национальной гвардии и сказал:

— Я готов лететь. Скажите, что нужно делать.

У меня ушло два года, но, когда начались бои, я был готов. И я жаждал битвы. Я верил в свою страну в свою армию, в свое подразделение и в себя. Защищать родину и обеспечить свободу жителям Ирака — такова была цель моей жизни. А заданием моим было охранять Аль-Валид и границу Ирака с Сирией.

На сирийской границе было всего два действующих КПП, и Аль-Валид был самым большим из них, выгребная яма коррупции с дурной славой. Несколько месяцев иностранные военные и оружие стекались в провинцию Аль-Анбар, преимущественно населенную суннитами, — к осени 2003 года она была на грани восстания против американской оккупации. Поэтому в конце сентября 2003 года командование отправило мой взвод — Белый взвод, отряд Грозный, Второй эскадрон, Третий разведывательный полк — навести порядок в Аль-Валиде. Нашей задачей было создать передовую оперативную базу обеспечить безопасность КПП и перекрыть поток контрабанды и пробирающихся в Ирак сторонников врага на участке границы протяженностью в сто километров — то есть на нескольких тысячах квадратных километров Сирийской пустыни. По-хорошему на это нужно бы отправить несколько сотен отрядов. Но у Третьего разведывательного полка, который и так был чрезмерно растянут, лишних людей не нашлось. Как командиру Белого взвода, мне дали три «Хаммера» и пятнадцать человек.

Мы с энтузиазмом принялись за выполнение задания, и начинать пришлось с нуля. Во-первых, нужно было создать передовую оперативную базу, а для этого требовалось занять какое-нибудь иракское приграничное здание, соорудить укрепления — защитный периметр — и хоть как-то обеспечить минимальные удобства вроде электричества. У меня были замечательные парни: старший сержант Брайан Поттер, сержант Карл Бишоп, рядовые первого класса Тайсон Картер и Дерек Мартин (неутомимый 22-летний Дерек мог поднять камней больше, чем иной мул). Но снабжение у нас было скудное. Мы растянули единственный моток колючей проволоки (который добыли на заброшенном иракском аванпосту), а потом несколько недель занимались тем, что набивали мешки и проволочные корзины землей и камнями, чтобы смертники не могли беспрепятственно подойти к нашей базе.