Жизни, не похожие на мою

После спектакля родители учеников вышли из школьного дворика и собрались на площади перед церковью. Печальное известие уже стало всеобщим достоянием. О Жюльетге старались не говорить в прошедшем времени, но ложных надежд на ее выздоровление тоже никто не питал. Более или менее близкие друзья и соседи подходили к Патрису, державшему на руках младшую Диану, клали ему руку на плечо и предлагали присмотреть за детьми или разместить у себя членов семьи, приехавших на похороны его супруги. Печальной и мягкой улыбкой он благодарил людей за самые банальные проявления сочувствия — что, впрочем, не мешало им быть совершенно искренними, — и меня не переставала поражать простота Патриса. Он стоял в шортах и сандалиях на босу ногу, давал пустышку крошечной дочурке, и перед ним не стоял вопрос, как демонстрировать свою печаль. На площади началось гулянье. Заработали аттракционы для любителей рыбной ловли, стрельбы из лука, метким попаданием теннисного мяча можно было попытаться развалить пирамиду из консервных банок, а в художественной мастерской — раскрасить яркими красками изображения сказочных персонажей; начался розыгрыш лотереи… Амелия вместе с другими детьми участвовала в распространении лотерейных билетов, и все члены семьи, включая соседей, приобрели у нее по «счастливому билетику», но никто из нас ничего не выиграл. Когда начался розыгрыш, Амелия прибежала к нам с Элен и я, чтобы рассмешить девочку, разыгрывал бурную деятельность: лихорадочно проверял номера своих билетов и изображал горькое разочарование из-за проигрыша. Она смеялась, но как-то по-своему — серьезно. Я пытался представить себе, каким этот день сохранится в ее памяти, о чем она будет вспоминать, став взрослой. Пишу эти строки и думаю, какие чувства она испытает, если ей доведется когда-либо прочитать их. После гулянья мы вернулись домой, где в саду под большой катальпой уже был накрыт обед. Солнце припекало вовсю, из-за живой изгороди доносились крики и смех детей, плескавшихся в надувных бассейнах. Клара и Амелия чинно сидели за столом и рисовали маме открытки. Если краска выходила за пределы карандашного контура, девочки хмурили брови и переделывали все заново. После дневного сна проснулась маленькая Диана, и Патрис с детьми в сопровождении Сесиль — другой сестрой Жюльетт — отправился в больницу. Прежде чем сесть в машину, Амелия обернулась к церкви, украдкой перекрестилась и торопливо прошептала: «Сделай так, чтобы мама не умерла».

Наша с Элен очередь подошла ближе к вечеру. Я заранее предполагал, что мне придется вести машину, поэтому накануне постарался запомнить маршрут, чтобы доехать до больницы без ошибок и проволочек. Я мало чем мог помочь, поэтому считал делом чести быть хотя бы хорошим водителем. Мы вошли через знакомые двустворчатые двери, миновали те же пустынные коридоры, освещенные холодным неоновым светом, и надолго задержались перед переговорным устройством в ожидании разрешения пройти в реанимационное отделение. Когда мы вошли в палату, Патрис сидел на кровати рядом с женой, положив руку ей под голову. Жюльетт была без сознания, ее дыхание оставалось затрудненным и частым. Чтобы Элен смогла побыть наедине с сестрой, Патрис вышел из палаты. Элен присела на край кровати и сжала безжизненную руку Жюльетт, потом нежно коснулась ее лица. Время, отведенное на визит, как-то незаметно подошло к концу. Выйдя из палаты, Элен спросила Патриса, что говорят врачи. Тот ответил, что, по их мнению, смерть наступит этой ночью, но никто не мог сказать, как долго продлится агония. Тогда, сказала Элен, нужно, чтобы они помогли ей. Партис кивнул головой и вернулся в палату.

Дежурным врачом оказался молодой, но уже лысый мужчина рассудительного вида с очками в тонкой золотистой оправе. Кроме него в кабинете была медсестра-блондинка, но в отличие от врача, она прямо-таки лучилась теплом. Приняв предложение присесть, Элен сказала: «Вы, должно быть, догадываетесь, о чем я хочу вас попросить». Врач ответил едва заметным кивком, означавшим не столько «да», сколько предложение продолжать, и Элен со слезами на глазах продолжила разговор. Она спросила, сколько времени осталось ее сестре, на что врач ответил, что не может сказать точно, но уверен, что счет идет уже не на дни, а на часы, она находится на грани жизни и смерти. «Ей нужно помочь, сейчас…» — повторила Элен, и в ответ услышала: «Мы и так это делаем». Элен оставила номер своего мобильника и попросила позвонить ей, когда все закончится.

На обратной дороге ее начали мучать сомнения: достаточно ли ясно она выразила свою мысль в разговоре с врачом, его ответ тоже казался ей довольно неопределенным. Я постарался успокоить ее: ни с одной из сторон двусмысленности в словах не было. Элен беспокоило также рвение медсестры, упоминавшей о возможном улучшении состояния пациентки. По ее словам выходило, что Жюльетт могла протянуть еще сутки или даже двое. Но Элен считала, что продлевать мучения больной на такой срок просто негуманно. Жюльетт уже попрощалась с родными, Патрис неотлучно находился рядом с ней: момент был самый подходящий. Лучшее, что могла сделать медицина на этом этапе — не упустить его.

Мы остановились на главной улице Вьенна, чтобы купить сигарет и выпить по бокалу вина на террасе небольшого кафе. Мимо нас неспешно шли легко одетые горожане. Маленький провинциальный городок окутывали теплые вечерние сумерки, все вокруг пахло летом и югом. Движение транспорта не напрягало вовсе, если не считать нескольких местных юнцов на мотоциклах, пронесшихся по улице с оглушительным ревом моторов. Потом, громко сигналя клаксонами, проехал свадебный кортеж с белыми лентами на антеннах автомобилей, а спустя несколько минут этот «парад» завершила рекламная машина, объявлявшая о вечернем кукольном представлении. «Состоится встреча в верхах! — орал в рупор парень, стоявший в кузове грузовичка. — Встречаются Петрушка и Винни-Пух, такое событие нельзя пропустить!» Складывалось впечатление, что и здесь, как в случае со школьными праздниками, сценарист особо не напрягался.

Мы заговорили о Патрисе. Как он справится один с тремя девочками, да еще без надежного источника средств к существованию? На комиксы, которые он рисовал в своей подвальной мастерской, особо рассчитывать не приходилось, семью содержала Жюльетт на свою зарплату судьи, но, даже если малышкам ни в чем не отказывали, в конце каждого месяца им приходилось туговато. Конечно, выручит страховка, она поможет выплатить кредит за дом, но Патрису придется искать работу. Доброта и скромность хороши, но это не профессия. Фирму по связям с общественностью Патрис вряд ли учредит, но на него всегда можно положиться: он сделает все, что нужно. Пройдет время, и он снова женится. Такой симпатичный и добрый парень обязательно найдет хорошую женщину и научится любить ее, как любил раньше Жюльетт: он не замкнется в трауре — склонности к нездоровой самоизоляции у него не замечалось. Однако, всему свое время, предсказывать будущее — дело неблагодарное. А пока Патрис был здесь, обнимал свою угасающую жену и, сколь долгой ни была бы ее агония, никто не сомневался, что он останется с ней до конца, и Жюльетт уйдет с миром и чувством защищенности. Мне казалось, нет ничего более ценного, чем это чувство и осознание возможности умереть на руках любящего человека. Элен передала мне разговор Жюльетт с Сесиль, состоявшийся накануне, незадолго до нашего приезда, когда Жюльетт еще могла говорить. Она радовалась, что ее скромная жизнь удалась. Сначала я подумал, что это были слова утешения, потом они показались мне искренними, но в итоге я понял, что это — чистая правда. Я вспомнил знаменитую фразу Скотта Фицджеральда: «Любая жизнь есть процесс разрушения», и усомнился в ее справедливости. Все же, как мне кажется, не любая. Жизнь самого Фицджеральда — возможно. Моя — может быть. Раньше я опасался этого куда больше, чем теперь. Кроме того, никто не знает, что происходит в последний момент. Жизни многих людей на первый взгляд кажутся не состоявшимися, но такое впечатление обманчиво, потому что у последней черты они меняются, проявляя свою истинную, до сих пор ускользавшую от нас суть. У других жизнь, казалось бы, сложилась просто замечательно, хотя на самом деле это было бесконечное падение в ад. Когда Жюльетт давала оценку своему жизненному пути, я ей верил: доказательством ее правоты являлся образ смертного ложа, на котором Партис бережно обнимал свою жену. Я сказал Элен: «Ты знаешь, со мной что-то произошло. Если бы несколько месяцев тому назад я узнал, что у меня рак, и я скоро умру, если бы я, подобно Жюльетт, задал себе вопрос, удалась ли моя жизнь, я не смог бы ответить, как она. Я бы сказал: нет, моя жизнь не состоялась. Но кое-чего мне удалось добиться: у меня есть двое красивых и умных сыновей, я написал несколько книг и в них воплотил самого себя. Я сделал все, что мог, использовав доступные силы и средства, так что мой итог отнюдь не нулевой. Но у меня не будет главного — любви. Да, меня любили, но я не научился любить — или не сумел, что одно и то же. Никто не смог найти опору в моей любви, как не найду ее и я в любви близких в конце своего пути. Так бы я сказал до цунами. Но после волны я выбрал тебя, мы выбрали друг друга, и все изменилось. Ты здесь, рядом со мной и, если бы завтра мне пришлось умереть, я бы сказал, как Жюльетт, что моя жизнь удалась».