Жизни, не похожие на мою

Эммануэль Каррер

Жизни, не похожие на мою

~~~

Я помню, что в ночь перед приходом волны мы с Элен разговаривали о расставании. Особых проблем не предвиделось: мы не вели совместного хозяйства, не имели общих детей, мы могли даже остаться друзьями. Тем не менее, настроение было гадким. Ведь мы помнили совсем другую ночь, уже после нашей встречи, когда то и дело повторяли, что, наконец-то, нашли друг друга, проживем вместе всю оставшуюся жизнь, вместе постареем, даже заведем ребенка — девочку. Позже у нас появилась девочка, в то время мы по-прежнему надеялись прожить вместе до конца жизни, и нам нравилось думать, будто мы с самого начала все понимали. Но все пошло наперекосяк с первых же дней этого тяжелого, сумбурного года. Все, что казалось нам непоколебимым и надежным осенью 2003 года, когда мы были ослеплены любовью, все, что казалось нам надежным, — во всяком случае, желаемым, — спустя пять лет, уже не представлялось ни надежным, ни желаемым в рождественскую ночь 2004 года в нашем бунгало отеля «Эва Ланка». Напротив, мы были уверены, что это наш последний совместный отпуск и, несмотря на все усилия, он явно не удался. Лежа бок о бок, мы не осмеливались заговорить о прошлом, о том обещании, в которое мы оба верили с таким пылом и которому, по всей видимости, не суждено сбыться. Между нами не было враждебности, мы лишь наблюдали — с сожалением, — как отдаляемся друг от друга. Я снова и снова анализировал свою неспособность любить, тем более вопиющую, что Элен была достойна любви. В голову пришла мысль, что мне придется стареть в одиночестве. Элен же думала о другом — о своей сестре Жюльетт: перед нашим отъездом ее госпитализировали с диагнозом эмболия легочной артерии. Она боялась, что это заболевание очень серьезное, и сестра может умереть. Я доказывал, что ее страхи ничем не обоснованы, но вскоре они настолько завладели мыслями Элен, что я начал злиться. Еще бы, ведь в них не оставалось места для меня! Она вышла покурить на террасу бунгало. Я ждал ее, лежа в постели, и думал: если она быстро вернется, если мы займемся любовью, то тогда, возможно, не расстанемся и, возможно, будем стареть вместе. Но Элен не вернулась, она в одиночестве стояла на террасе и смотрела, как понемногу светлеет небо, слушала предутренний щебет птиц, и я заснул, одинокий и грустный, убежденный, что моя жизнь становится все хуже и хуже.

Накануне мы всей компанией — Элен и ее сын, я и мой сын — записались на курсы по подводному плаванию в маленьком клубе в соседней деревне. Однако после предыдущего урока у Жана-Батиста разболелось ухо, и он не захотел нырять снова; что до нас с Элен, то после практически бессонной ночи, мы решили отменить занятия. Родриго, единственный, кому хотелось на море, не скрывал своего разочарования. «Купайся в бассейне», — говорила Элен. Однако бассейн ему уже надоел. Родриго хотел, чтобы кто-нибудь проводил его на пляж, расположенный ниже отеля, и куда его одного не пускали из-за опасных прибрежных течений. Но желающих составить ему компанию не нашлось: тащиться вниз не захотели ни его мать, ни я, ни Жан-Батист, который предпочел морю чтение в прохладе бунгало. Сыну исполнилось тринадцать лет, и я едва не силком вытянул его в экзотическую поездку в компании с малознакомой женщиной и мальчиком, еще более юным, чем он сам. Потому-то Жан-Батист с самого начала отчаянно скучал и не переставал нам это демонстрировать, сидя в своем уголке. Когда его поведение меня доставало, я спрашивал, неужели ему не нравится на Шри-Ланке, на что он угрюмо отвечал, что да, нравится, только тут очень жарко, и лучше всего он чувствует себя здесь, в бунгало, где может спокойно почитать или поиграть в «Game Воу». Жан-Батист был типичным ребенком предподросткового возраста, и я, типичный отец такого ребенка, ловил себя на том, что чуть ли не слово в слово делаю ему замечания, которыми в детстве изводили меня собственные родители: тебе следовало бы пойти погулять, проявить любопытство, напрасно мы повезли тебя на край света… Дохлый номер. Он забился в свою берлогу, а одинокий Родриго принялся приставать к матери, пытавшейся вздремнуть в шезлонге на краю огромного бассейна с морской водой, где каждое утро по два часа кряду плавала пожилая, но на удивление атлетически сложенная немка, похожая на Лени Рифеншталь [1]. Не переставая горевать по поводу моей неспособности любить, я потащился к аюрведистам, как мы называли группу швейцарцев немецкого происхождения, занимавших несколько удаленных бунгало и посещавших курсы йоги и традиционного индийского массажа. Когда у них не было плановых занятий с гуру, мне случалось разучить с ними несколько поз. Попрактиковавшись, я вернулся к бассейну. Там обслуживающий персонал закончил убирать посуду после завтрака и начал накрывать столы к обеду. Значит, вскоре встанет набивший оскомину вопрос — чем заняться после обеда? За три дня после приезда мы посетили храм в лесу, покормили маленьких обезьянок, посмотрели на статуи спящих будд и, проигнорировав более масштабные экскурсии, завершили местную культурную программу. В противном случае нам пришлось бы пополнить ряды туристов, днями болтавшихся по рыбацкой деревне и восторгавшихся повседневными делами местных жителей, рынком, искусством чинить порванные сети и прочими общественными ритуалами. Я не принадлежал к числу зевак и упрекал себя в этом, а еще в том, что не передал своим сыновьям чувства здорового любопытства, той остроты взгляда, которая восхищала меня, к примеру, у Николя Бувье [2]. Я захватил с собой его «Рыбу-скорпион», где этот писатель-путешественник рассказывает, как целый год прожил в Галле, большом укрепленном городке, расположенном на южном берегу острова, километрах в тридцати от того места, где мы сейчас находились. Это совсем не то, что его знаменитое произведение «Знание света», преисполненное восхищением жизнью и ее прославлением. «Рыба-скорпион» — книга о реальном экономическом крахе, развале и нищете. Цейлон предстает в ней как колдовство в самом темном, опасном смысле слова, не имеющем ничего общего с яркими туристическими буклетами для невозмутимых путешественников и молодоженов. Бувье едва не потерял здесь рассудок, а наш отпуск, который можно было рассматривать, как свадебное путешествие или экзамен на возможное объединение в семью, полетел ко всем чертям. Вяло так полетел, без трагических криков и ссор. Я почувствовал, что пора возвращаться домой, и чем скорее, тем лучше. Пересекая холл с просветами, засаженными бугенвилиями, я столкнулся с раздраженным постояльцем отеля: он нервничал из-за того, что не мог отправить факс — не было электричества. В администраторской ему сказали, что в деревне произошла какая-то авария, вызвавшая перебои с подачей электроэнергии, но он не совсем понял, о чем идет речь, и лишь надеялся, что неисправность быстро устранят, потому что ему нужно отправить очень важный факс. Я вернулся к Элен, она уже не спала и сказала, что происходит что-то странное.

Мое внимание привлекла небольшая группа клиентов и служащих отеля, сбившихся в плотную кучку на террасе в дальнем конце парка, откуда открывался бесподобный вид на раскинувшийся внизу океан. На первый взгляд, ничего необычного не происходило. Все выглядело, как всегда. А потом возникало чувство, будто с ваших глаз убрали пелену. Кромка воды находилась почему-то очень далеко. Обычно ширина пляжа между ней и подножием прибрежных скал не превышала метров двадцати. Теперь же пляж уходил вдаль, насколько хватало взгляда — серый, ровный, маслянисто поблескивающий в свете подернутого дымкой солнца. Это напоминало Мон-Сен-Мишель [3] во время отлива. В глаза бросалось также, что весь пляж был усеян разными предметами, размеры которых сначала не поддавались оценке. Вон та кривая коряга-это отломанная ветка или целое дерево? Очень большое дерево? А эта разбитая лодка, да лодка ли это вообще? Определенно это судно, да, рыболовное судно, выброшенное на берег и расколотое, словно скорлупа кокоса. С берега не доносилось ни малейшего звука, ветви пальм безвольно обвисли в полном штиле. Я не помню первых слов, прозвучавших в кучке людей, к которым мы присоединились, но потом кто-то тихо произнес: «В деревне погибли двести школьников».