Другие барабаны

— Старик, ты, кажется, сломал ногу, — сказал я, и маленькое эхо покорно повторило последний слог. Я попробовал перевернуть Лютаса на спину, но его голова оказалась зажата между ковровым рулоном и чем-то твердым и круглым, похожим на обрезок железной трубы. Я постучал пальцем по этой трубе, и она отозвалась не пустым и гулким звуком, как я ожидал, а так, как мог отозваться почтовый ящик, доверху набитый газетами. Голова Лютаса шевельнулась, струйка крови оживилась и заблестела.

Я испугался, что сделаю еще хуже, встал, с трудом разогнулся, поднял руку и нашарил на полке фонарик, оказавшийся, как ни странно, на своем обычном месте. Луч света оказался неожиданно ярким, я даже зажмурился, лицо Лютаса, выхваченное из тьмы, стало похожим на терракотовую маску повара из римской комедии, которую я видел в берлинском музее. Перекошенный алый рот стал заметно больше прежнего, а на месте левого глаза чернела звездообразная клякса.

Я вытащил твердый предмет, застрявший между выступом стены и затылком Лютаса, и поднес к нему фонарик То, что я принял за обрезок трубы, было моделью маяка, полосатого маяка из Авейру, той самой, в которую я поставил урну с теткиным прахом — она как раз поместилась, только лампочку пришлось вывернуть. Я провел рукой по волосам своего друга, на этот раз его голова легонько подалась, и я смог дотянуться до правого глаза и попытаться опустить веко. Правда, это мне не удалось, глаз тут же открылся и уставился на меня, ресницы намокли от предсмертной влаги и казались накрашенными, непривычно черными.

Если бы маяк был пустым, понимаешь, если бы он только был пустым, то наверняка сломался бы под тяжестью Лютасова тела и, в худшем случае, расцарапал бы ему лицо. Теткин прах ничего не весил, разумеется, зато урна была тяжелая, с острым наконечником, точь-в-точь кубок победителя гребной регаты. Я снял с маяка крышу и вынул урну, мысленно извинившись перед Зоей Брага.

— Вот сейчас вылезу отсюда и найду для тебя место поприличнее, — сказал я ей.

— Вылезай давай, — сказал Лютас, и я шарахнулся от него, выпустив урну из рук и больно ударившись затылком о полку с инструментами. — Вылезай, а то буду стрелять.

Голос был незнакомым, мертвый рот не двигался, и мне показалось, что мой друг говорит со мной писклявым волшебным голосом, какой раздается из живота кукольника. От Лютаса можно было ожидать чего угодно, я ведь уже видел его на грязно-розовой клеенке, тогда рот у него был крепко сжат, что правда, то правда, но ведь он встал с железной каталки, открыл дверь с надписью «Manter a calma» и вышел вон. Почему бы не сделать этого еще раз?

Широкая лопасть света заметалась по стенам, это был уже не мой фонарик, а большой фонарь в руках у кого-то, стоящего над моей головой, он светил, как мощная автомобильная фара.

— Косточка, вылезай, — сказал Лютас испуганным голосом моей сестры, и я, наконец, поднял голову. В квадратном отверстии люка виднелось лицо Агне, перегнувшейся вниз так сильно, что я невольно протянул руку, готовясь поймать ее. Я так делал, когда мы играли во дворе с заброшенным фонтаном — давно, лет двадцать назад — сестра прыгала с высокого барьера, украшенного выпуклыми рыбьими головами, а я делал вид, что не собираюсь ее ловить, и только в последний момент подставлял руки. Фонтан был полон тинистой вонючей воды, там вечно что-то булькало и ржаво поскрипывало, и хотя мы видели, что на дне лежат несколько монеток, брошенных заблудившимися в Альфаме туристами, никто из нас не решился туда забраться.

Лица Агне я не мог различить, оно было закрыто свесившимися вниз волосами, но судя по голосу, она была насмерть перепутана. За ее качающейся в светлом квадрате головой я различил какую-то фигуру без лица и спросил:

— Там у тебя полицейский? Скажи, пусть немедленно вызовет «Скорую». Тут несчастный случай. Лютас упал и сломал себе шею.

— Сам ты полицейский, — сказал писклявый голос из живота кукольника, и растрепанная темная голова склонилась надо мной, отодвинув русую голову сестры. Я видел только рот, совершавший знакомое движение, и слышал противное причмокиванье — мятные таблетки! Владелец рта на секунду направил фонарь себе в лицо, и я закашлялся от удивления.

— Да тут, я вижу, и впрямь несчастный случай, — медленно произнес охранник Редька, обводя лучом света подвальные углы. — У тебя, никак, труп в погребе припрятан?

— Это не труп, — сказал я. — Это Лютас Рауба. Он просто расшибся. Упал в подвал, поскользнулся на цитринах, то есть на стекле, и упал.

— На чем твой труп поскользнулся? Ты, милый, я вижу, совсем умом тронулся в своей одиночке. Давай-ка выбирайся оттуда, — он засмеялся, и смех его упруго запрыгал по каменным стенам, будто шарик от бильбоке.

Я посидел еще немного возле Лютаса, глядя на его светлые спутанные волосы и думая, что когда его будут хоронить, то вставят, наверное, стеклянный глаз, люди ведь любят совершенных мертвецов, вот только где они найдут такой безупречно синий глаз, как тот, что смотрел на меня в темноте. В погребе к тому времени стало совсем темно, у карманного фонарика кончилась батарейка, ее, должно быть, никто не менял со времен амонтильядо.

Теперь свет сочился тонкой струйкой из дыры в потолке, то есть в полу — нет, все-таки в потолке. Я вдруг понял, что потерял ориентацию в пространстве, две каменные стены и две кирпичные плыли вокруг меня, то и дело меняясь местами, при этом слух мой обострился до такой степени, что я слышал, как в щелях меж камнями копится подземная вода, а волосы Редьки, все еще стоявшего над люком, свесив голову, трутся друг о друга с противным шорохом.

— Косточка, у него пистолет, — тихо сказала Агне, и ее голос почти разорвал мне барабанные перепонки. — Кажется, это наш пистолет.

Понятное дело, наш. Тот самый, что полицейские изъяли у нас в качестве улики в деле об убийстве литовского кинорежиссера. За верную службу от генерала Умберту Делгау.

Что ж, по крайней мере, реквизит в этой абсурдной пьесе остается неизменным. То, что в первом акте висело на ковре, в финале выстрелит и прикончит главного персонажа, если, конечно, это я здесь главный. Видела бы сеньора Брага, во что я превратил ее дом: в спальне стена распахнулась разграбленным тайником, в кухне стоит тюремный охранник с дядиным пистолетом, а в винном погребе лежит труп молодого мужчины с выбитым глазом. И это еще не все — где-то здесь, в этих каменных стенах, замуровано тело маленькой девочки, не зря же дядя выстрелил себе в висок, и где еще ему было ее прятать? Ладно, Фабиу, мы скоро встретимся — и ты мне расскажешь,произнес я вслух и тут же услышал раздраженный окрик сверху:

— Долго ты будешь там копаться, Кайрис? Небось, стираешь свои отпечатки? Напрасно стараешься, при живом свидетеле убийства полиция обойдется и без них.

— Это ты, что ли, свидетель? — рявкнул я, почувствовав, как гнев забивает мне горло астматическим хрипом. Мне захотелось побыстрее выйти из ямы на свет и врезать этой скотине промеж глаз.

Я нащупал в темноте нижнюю ступеньку и поставил на нее ногу, лестница была короткой, метра два всего, но пока я поднимался, я о многом успел подумать. Ты не представляешь себе, Хани, сколько всего можно передумать, пока поднимаешься по двухметровой лестнице.

Выбравшись наполовину, я увидел дуло пистолета, направленное мне в лицо, и поднял руки, с трудом удерживаясь на ступеньке, где все еще похрустывали осколки ожерелья. Агне стояла у окна, взявшись ладонями за голову, я даже подумал, что Редька ее ударил, но потом увидел выражение ее лица и вздрогнул: моя сестра улыбалась. Такой мутной, обращенной в себя улыбки я у нее не знал, такую улыбку я вообще видел только раз в жизни. На лице ее матери.

— Надо же, — сказал мой бывший охранник, — какой послушный мальчик.

Он поводил дулом перед моим лицом, потом ловко подкинул пистолет, поймал его, направил себе прямо в лоб и нажал на курок. Раздался щелчок, и Агне жалобно вскрикнула.

— Забирай свою игрушку, — Редька протянул мне пистолет рукояткой вперед, — я за этим и пришел, чтобы вернуть тебе вещдоки: пукалку и цацку.