Земная оболочка

Свет становился все ярче и ярче, темп музыки снова убыстрился. Она отозвалась, закружившись волчком, руки ее так и мелькали. Хатч пиал, что, повернувшись, увидит отца — лица сидевших вокруг мужчин все отчетливей вырисовывались в темноте, но он не повернулся — из страха встретить взгляд и улыбку, представляющие уж совсем неразрешимую загадку. Еще одна тайна, к которой его подвели без предупреждения, без объяснений. Сознательно ли сделал это Роб? Знал ли он, что, кроме картины, им покажут еще и это? Хатч не видел никакого объявления у кассы. Роб ничего не сказал ему.

Танцовщица была совершенно голая. Кружась, она сорвала с себя все, что на ней еще оставалось, и остановилась спиной к ним. Зад у нее был плоский, совсем мальчишеский. Под оглушительную музыку она раскинула руки в стороны, как крылья, и вдруг повернулась лицом к залу. Маленький треугольник между ее тесно сомкнутыми ногами, гладкий, начисто лишенный волос, был обведен яркими камушками, которые сверкнули на миг перед глазами. Затем все огни погасли.

Роб хлопал вместе со всеми.

3

Час спустя, посмотрев первую часть картины, съев мороженое и почувствовав усталость, они вернулись к себе в пансион. Хатч сразу же лег в постель; он лежал под простыней, лицом к сосновой переборке и мучительно думал.

Роб, выйдя из ванной в одних трусах и носках, подошел и присел к нему на кровать. Мальчик лежал отвернувшись. Роб попытался взглядом — добрым взглядом — заставить его повернуться. Уснул, что ли? Он ведь еще не достиг того возраста, когда дети утрачивают способность беспрекословного подчинения. — Ты уже помолился?

— Да, папа.

— И за Элберта помолился?

Довольно долгое молчание. Затем: — Да, папа. — Он не собирался поворачиваться.

— Ты сердишься на меня?

— Нет, папа. За что мне сердиться?

Роб стянул носки и стал растирать ступни. — Ну, мало ли за что. За представление, на котором мы были.

— Нет, папа.

— Тебе оно понравилось?

Снова долгое молчание. — Я не понял.

— Чего именно? — спросил Роб.

— Ничего.

— Хочешь, чтоб я объяснил тебе?

— Да.

— Тогда повернись ко мне; мне неинтересно говорить со стеной.

Хатч медленно, будто с усилием, перевернулся на другой бок. Теперь он лежал лицом к отцу и с непонятным выражением глаз, без тени улыбки, но и отнюдь не сонно смотрел на него.

Роб сказал: — Я ничего подобного не ждал. Думал, что это акробатка или какая-нибудь исполнительница гаванских танцев. А она просто решила порадовать мужское общество, потешила на скорую руку.

Хатч кивнул. — А чем, собственно, потешила?

— Ну, показалась в голом виде, дала посмотреть то, к чему люди любят притронуться.

— Ты говоришь о мужчинах?

— О мужчинах и мальчишках. Ты растешь. Скоро и у тебя появится такое желание.

Хатч до этого смотрел отцу прямо в глаза, но тут его передернуло. Он потупился, на шее и на груди у него выступили красные пятна.

Роб прекрасно видел все это и на расстоянии почувствовал жгучий стыд сына, мучительное нежелание примириться с тем, что он перешел из одной комнаты в другую и дверь за ним плотно захлопнулась. Он сам когда-то испытал все то, что сейчас испытывал Хатч; в нем еще свежи были воспоминания двадцатишестилетней давности, собственные страдания. Он понимал, что Хатчу больше всего на свете хочется, чтобы комната погрузилась в темноту, чтобы оба они оказались спящими на своих кроватях. Однако ему с не меньшей силой хотелось вручить сыну дар, которым самого его никто не наделил в детстве, вручить то, что ему удалось насобирать за долгие годы бесплодных метаний, греша и расплачиваясь за грехи, — броню, пусть склепанную из обломков, но, по крайней мере, надежную. Все то, что знал старый Робинсон, но не захотел передать Форресту. Все то, что насобирал Форрест, но передержал. Набравшись духу, он начал: — Совсем скоро, Хатч, тебе это понадобится. То, что она показала, и то, что осталось скрытым.

Хатч лежал на животе, уткнувшись носом в подушку. — Зачем? — спросил он.

— Для душевного равновесия. Так тебе, во всяком случае, будет казаться. Видишь ли, очень скоро ты достигнешь возраста, когда тебя буквально начнет корежить от приступов неутолимого голода — то есть ты будешь считать, что тебя мучит голод. На самом же деле это будет любопытство. Ты вообразишь, что все счастье в том, что она мельком нам показала, для пущего соблазна утыкав поддельными бриллиантами.

Хатч задумался. — Сомневаюсь, — сказал он погодя.

— А ты не сомневайся. Ты мой сын и сын Рейчел. И никуда от этого не уйдешь. Хоть ты сейчас вскочи и беги в чем мать родила, с быстротой лани — все равно, не пройдет и года, как желание настигнет тебя и завладеет тобой. Ты наш с Рейчел сын.

Хатч спросил: — Мы не съездим в Гошен?

— Нет.

— А что, если нам вместо Джеймстауна поехать в горы? Я читал про Покахонтас.

Роб спросил: — А зачем?

— Мне хотелось бы посмотреть на дом, где выросла мама.

— Я могу рассказать тебе все, что тебе нужно знать. Нам там не будут рады.

— Ну так расскажи, — сказал Хатч.

— Что?

— Все, что мне нужно знать. — Он приподнялся на локтях и посмотрел отцу прямо в глаза.

Роб встретил его взгляд, но уже через секунду шагнул к двери и выключил свет. Подошел к своей кровати, сдернул покрывало и лег. Он заговорил, обращаясь к потолку, однако достаточно громко, чтобы перекрыть проникавший в комнату через два открытых окна слабый, но ни на секунду не умолкавший шум прибоя. — Я много об этом думал. И мне кажется, тебе нужно знать то, что я тебе сейчас расскажу. Я искренне так считаю. Пригодится в жизни. Видишь ли, задолго до того, как мне исполнился двадцать один год, жизнь в нашем доме начала казаться мне непереносимой. Я просто не представлял, что делать. Я считал, что мама, очень занятая в ту пору, нисколько мной не интересуется, а Форреста Мейфилда я, конечно, помнить не мог, и вот поскольку я был многого лишен, то решил, что мне необходимо то, о чем мы только что говорили. И я задался целью удовлетворить свою потребность во что бы то ни стало, для чего мне нужна была партнерша. Мне казалось, что счастье зарыто в других, что до него можно докопаться, что источник, который навеки утолит мою жажду, можно открыть. Искать же его надо на ощупь, дотрагиваясь то до одной, то до другой девчонки, моей сверстницы. Это было не так легко и потому укрепляло меня в мысли, что тут и надо искать успокоения, о котором я тебе говорил. Собственно, я до сих пор так думаю, но об этом позже. Ну, так вот, девчонок вокруг, как ты, наверное, заметил, пруд пруди, и многие из них разделяли мои мысли и были готовы попробовать. Это и правда помогает — не верь, если какой-нибудь ханжа станет уверять тебя в обратном — сам Христос никогда никого в этом не уверял, — только действие очень короткое, не дольше, чем от двух таблеток аспирина. Поэтому, когда я добрался до Гошена, помотавшись по стране, у меня уже было за плечами несколько недолгих периодов покоя, но то, ради чего я покинул дом, оставалось по-прежнему недосягаемым. И тут я встретил Рейчел Хатчинс. Пансион, в котором я поселился, принадлежал ее родителям, и у нее, как ни у кого другого, мысли совпадали с моими.

— А в чем они заключались?

— В том, что жизнь дана, чтобы жить, что человек ни дня не должен терпеть нехватку того, что ему нужнее всего — то есть простой человеческой доброты; что люди должны жить друг для друга, и уже это одно делает их жизнь осмысленной и полезной, стоит только захотеть, и что есть люди, которые уже захотели и только ждут своего часа.

— Ты это о Рейчел говоришь?

— О Рейчел. О твоей матери. Она была моложе меня, но оставила меня далеко позади в погоне за мечтой. Уже почти отчаялась, когда я возник на ее пути.

Хатч сказал: — Ты все о телах говоришь, всего лишь о слиянии тел? И ты до сих пор видишь в этом что-то хорошее? А ведь это убило маму.

Роб перекатился на бок, чтобы посмотреть на Хатча. Окно было за его спиной; при тусклом — из-за затемнения — свете уличных фонарей ему видно было лишь четкое очертание его бедра — во всяком случае, он лежал лицом к Робу и, казалось, ждал ответа. Роб сказал: — Да! — но больше ничего прибавить не смог — ни слов, ни слез, одна пустота. Этим исчерпывались его познания. Жалкий дар, который ему хотелось растянуть надолго, оказался израсходованным. Четырнадцатилетний мальчишка сбил его с толку меньше чем за пять минут. Он быстро сел, сам не зная, что делать дальше. Может, пойти пройтись?