Земная оболочка

Роб начал было: — Мама…

— Я сказал родителей, двоих людей. Для нее, кроме отца, никого не существовало.

Роб сказал: — Нет, не могу.

— У тебя есть Хатч, все эти годы он принадлежал вам — тебе и Еве и Грейнджеру, но он только и думает, как бы отсюда смыться. На нем это так и написано.

Роб кивнул. — Но почему? У него есть то, чего не хватало мне.

Кеннерли широко ухмыльнулся и отступил назад. — Я ж сказал тебе. А ты не понял. Ведь в этом как раз все дело — и в моем случае, и в Евином — да что там, даже в Сильвином. Дело вовсе не в том, что кому-то чего-то не хватает. Все довольны. Я не говорю, конечно, о настоящей нищете, о пытках. Но все имеют в конечном счете всего поровну — если одного побольше, значит, другого поменьше. Ты посчастливее многих, посчастливее меня… хотя нет, ты тоже убил одну женщину. Так что мы на равных. Вернись к жизни! Сорок лет, самое время. Большинство мужчин именно в сорок лет и просыпаются. Некоторых будят, как меня, но таких счастливчиков немного… Всю жизнь помнить Шарлотту Уотсон с кровавой пеной на губах…

Роб тоже встал. — Я понял и постараюсь поверить тебе на слово.

На лице у Кеннерли снова появилась улыбка. — Брось! — сказал он. — Не стоит из-за этого расстраиваться. К тебе, мой мальчик, правда не имеет никакого отношения; плевать ей с высокой колокольни, поверит кому-то сорокалетний Роб Мейфилд или нет. — Он пошел за талонами на бензин.

20

Хатч сидел в машине (его уже расцеловали на прощанье), а Роб в окружении Евы, Рины и Грейнджера стоял у распахнутой дверцы, готовясь занять свое место, когда из кухни вышла Сильви с двумя бумажными пакетами в руках и направилась к ним.

Она подошла к машине со стороны Хатча и протянула ему пакеты. — Вот, возьми завтрак. Смотри не выбрасывай — не забывай, сколько сейчас голодных.

Роб спросил: — Ну, что нового?

— Убивают их, сотнями убивают, — ответила она, продолжая стоять с той стороны, где сидел Хатч. Было начало одиннадцатого. Она только что прослушала военные новости по радио, слушала их ежечасно, не пропуская ни одной передачи — приемник стоял у нее в кухне. Во вторник во Франции высадилось сто тысяч — последний этап вторжения.

— Недостаточно быстро, наверное, — сказала Рина.

— Ох, быстро, — сказала Сильви, — ведь вон скольким суждено идти на убой.

Роб наклонился и заглянул Сильви в лицо: — Разве тебе не хочется, чтоб война поскорей кончилась?

— Не я ее начинала. Ты вот поезжай, помоги закончить.

Она не первый раз находила способ кольнуть его за то, что он не воюет, хотя прекрасно знала, что он уже вышел из призывного возраста (ее единственного племянника Элберта увезли в Англию, вероятно, уже переправили во Францию).

Роб рассмеялся: — Что ж мне, вплавь туда добираться? Можно стартовать в Норфолке. Хатч возьмет меня на буксир, если что.

Сильви внимательно, с головы до ног, оглядела Хатча — голубая рубашка с отложным воротничком, шорты цвета хаки, новые сандалии.

Ева, стоявшая с противоположной стороны у багажника, сказала твердым голосом: — Сильви!

Толстым указательным пальцем Сильви нежно тронула Хатча за ухо. — Хатча на берегу оставь, я за ним приеду. — Она сказала это Робу, но Хатч поймал ее за запястье. Сильви без труда высвободила руку и пошла к дому. Пройдя несколько шагов, она остановилась и молча вперила взгляд в Роба. Все остальные повернулись и смотрели на нее.

Роб сказал: — Я буду молиться за Элберта, Сильви, помолюсь сегодня же вечером.

Она кивнула: — Помолись. А потом поглядим — поможет ему это или нет.

Ева снова сказала: — Сильви! — на этот раз мягче, и шагнула к Робу.

Роб сказал: — До скорого свидания, Сильви. Привезти тебе что-нибудь?

— Ничего мне не надо, — сказала Сильви. — Разве теперь купишь то, что нужно? — и она неторопливо вошла в дом.

Хатч произнес громким шепотом: — Поехали, пожалуйста.

Ева сказала: — Беспокоится она, — не желая говорить на эту тему в присутствии Грейнджера (они с Сильви уже несколько лет сохраняли мир на грани войны).

Роб дотронулся до плеча матери. — Мы позвоним тебе вечером, как только устроимся на курорте.

Ева сказала: — Буду ждать, — и подставила ему щеку.

Роба потрясла перемена в ней. Накануне, в сумерках, ему показалось, что у нее лицо человека довольного жизнью, красивое и гладкое, и вдруг оно предстало совсем иным — осунувшееся и постаревшее, лицо девочки, которую незаслуженно больно обидели, но которая никого ни винит и только без слов молит о пощаде. Держа ее за плечо, он хотел одного — бежать; залезть в машину и ехать, ехать ночь за ночью, пока лицо это не скроется из вида, не исчезнет, не забудется. Она всегда любила его, это он не оправдал ее ожиданий. Он нагнулся и легонько поцеловал Еву в губы — его губы были совершенно сухи, ее — влажные, как свежая рана. Затем отвернулся и сел в машину.

Рина стояла в нескольких шагах, но, дождавшись своей очереди, не подошла. — Мы будем ждать тебя, — сказала она издали. И махнула ему крупной рукой, словно зачерпнула воздух.

Грейнджер сказал: — Дай мне знать…

Хатч повторил: — Ну, пожалуйста!

21

Роб сидел за рулем два часа — они проехали пятьдесят миль, все к северу, — он сознавал, что нужно остановиться, купить Хатчу фруктового сока, дать ему съесть приготовленный Сильви завтрак, но ощущение побега все еще приятно холодило лоб, а пять холодных мундштуков (Мин, Хатч, Ева, Рина, Грейнджер) тянули его каждый в свою сторону. Наконец он тронул Хатча за колено. — Поешь-ка ты, что Сильви тебе дала. Я еще есть не хочу, так что пока останавливаться не буду.

Хатч съел черствоватый бутерброд и снова откинулся назад, наслаждаясь ездой.

7 июня 1944 года

1

В Виргиния-Бич они приехали под вечер и поселились в дешевом чистеньком пансионе, под названием Эбботс-форд; две металлические, крашенные белой краской кровати придавали комнате домашний вид. Энергии, гнавшей Роба из дома, хватило только, чтобы доехать сюда, так что теперь он предложил Хатчу посидеть на веранде или погулять, пока сам он вздремнет. А потом можно будет поискать какой-нибудь рыбный ресторанчик.

Хатч с полчаса брел босиком по влажному песку в направлении северной, покрытой скудной растительностью оконечности пляжа, чувствуя, как в одиночестве постепенно подымается его настроение, — он вообще подозревал, что одиночество — его стихия (надеялся на это и одновременно боялся), хотя до сих пор оставался один лишь во время коротких прогулок неподалеку от дома или запершись у себя в комнате. Чего, однако, он еще не знал в свои четырнадцать лет — и что ему нужно было выяснить в первую очередь и вне всякого сомнения — это сможет ли он жить в мире, том мире, в котором жил до сих пор и который, с согласия взрослых, наблюдал при свете дня, где мужчины и женщины, достигнув расцвета сил, почему-то находили нужным связать себя с кем-то, чтобы затем, одряхлев, до самой смерти плестись, подпирая друг друга, в неснимаемом парном ярме. Сможет ли он выдержать лет шестьдесят такой жизни?

Такие мысли, не выраженные, правда, словами, бродили у него в голове уже лет десять. Он пришел к ним постепенно, присматриваясь к жизни в доме бабушки, строя догадки относительно скрытой жизни отца, а теперь, кроме того, видя перед собой приятелей, которые так же, как и он, вступали в фазу бурного физического возмужания (вызывавшего у них недоумение, и радость, и неведомые до того желания).

Долгие годы, получая заботу и ласку в зависимости от желаний других людей, он в душе надеялся, что лишь только его собственное тело достигнет зрелости (если, конечно, это произойдет, — на реке он видел голые тела отца и старших мальчиков, но кто мог поручиться, что это общий для всех процесс?), его мир подчинится ему и он сам будет принимать решения и следовать им. Как ему заблагорассудится! И вот теперь, когда процесс почти завершился, он попал в зависимость почище той, что знал до сих пор (прежде он зависел от людей — покойной матери, Роба, бабушки, Грейнджера, теперь же от чего-то, скрытого в нем самом, но ему неподвластного).