Век

— Мы могли бы разбить, — поправил он, взяв ее руки. Она взглянула на него, потом вынула руки из его ладоней и прошла в гостиную. Это здание на Пятой авеню было построено в двадцатые годы, а пентхауз принадлежал одному из магнатов тех времен, который недавно скончался. Высокие потолки, тщательно продуманные своды, большие, обитые свинцовыми пластинами французские двери, которые с двух сторон открывались на широкую террасу, полностью окружавшую пентхауз, — все это несло в себе черты пышной роскоши, оставшейся от эпохи баронства. Паркетные полы были незастланы, поскольку апартаменты стояли пустыми; лампочки свисали на черных проводах, где вместо них, как она мысленно видела, когда-нибудь будут висеть люстры. И все же объемы были великолепны, а ее воображение уже расставляло мебель и выбирало ткани.

— Вас не затруднит оставить нас минут на двадцать одних? — спросил Эйб агента по недвижимости, миссис Стилсон.

— Конечно. — Миссис Стилсон очень хотелось услужить потенциальным покупателям одной из самых дорогих квартир. — Я подожду вас в вестибюле.

— Благодарю вас, — улыбнулся Эйб, демонстрируя весь свой шарм. — Мне бы хотелось «пожить» в ней несколько минут.

— Я понимаю; располагайте своим временем, мистер Фельдман.

Она вышла в прихожую. Когда она ушла, Эйб спросил Габриэллу:

— Как ты думаешь, мне стоит это купить?

— Это — впечатляющие апартаменты. Сколько они просят?

— Сто восемьдесят тысяч.

Она присвистнула:

— Предложи им сто пятьдесят. Они их возьмут. Это место — как белый слон, и поэтому оно мне нравится.

— Я куплю это, если ты въедешь сюда вместе со мной.

— Оставь это, Эйб, веди себя в соответствии со своим возрастом...

— Ах, так? — Он схватил ее за руку. — Значит, все это из-за того, что я старше тебя?

— Одно с другим не связано.

— Тогда почему ты меня все время сторонишься? Я по тебе с ума схожу, Габриэлла...

Он порывисто притянул ее к себе и поцеловал. В этом поцелуе было и насилие, и страсть, и голод. Впервые за восемь лет она почувствовала мужчину физически. Он был твердым, теплым и нес аромат дорогого лосьона после бритья. Ей понравились это ощущение и запах.

Эйб выпустил ее из объятий и снял пиджак своего темно-синего костюма, сшитого на заказ. Он бросил его на пол, потом развязал галстук.

— Что ты делаешь? — спросила она.

— Обнажаюсь, — ответил он обыденно. — Снимай свое платье.

— Я не стану!

— Нам нужно это сделать прямо здесь, на полу гостиной. Прежде, чем я заплачу сто пятьдесят косых за любые апартаменты, я должен сначала провести обкатку.

С него слетела рубашка. Он бросил ее и галстук рядом с пиджаком. Потом он прислонился к камину, чтобы развязать шнурки ботинок. Она в полушоковом состоянии наблюдала за ним.

— Рассказать бы тебе о всех местах, где я занимался любовью, вот бы ты удивилась! — сказал он. — Хотя обычно я нахожу какую-нибудь мебель — кушетку или еще что-нибудь. На полу, должно быть, интересно. Или — как насчет террасы? Мы могли бы показать соседям отличный спектакль.

С его ног слетели ботинки. Он расстегнул брючный ремень и раскрыл молнию ширинки. С него слетели брюки, потом и темно-синие носки с подвязками. Она уставилась на его волосатые ноги.

— Вас пригласили на прием, — сказал он приятным голосом. — Я твердо верю, что вы не будете настолько невежливой, что не примете это приглашение.

Она колебалась. Действительно ли ей этого хотелось? Хотела ли она именно его? Он ее привлекал физически, но это не шло в сравнение со всепоглощающим желанием, которое она испытывала к Нику Кемпу. Но в Эйбе было то, чего недоставало Нику: острый ум, безжалостность, которая возбуждала так же, как физическая красота Ника. У Эйба, кроме того, были сила и деньги и, конечно, амбиции достичь вершин мира, как и этого пентхауза. Да, она не могла отрицать, что Эйб Фельдман ее возбуждал. Она не могла отрицать и того, что она его желала.

Она начала расстегивать молнию на платье. Он наблюдал, как она молча снимала свою одежду, и она с удовлетворением отметила, как его выпуклость в жокейских шортах увеличивалась по мере того, как она раздевалась. Совершенно обнаженная, она стояла в центре пустой гостиной, солнце вливалось сквозь распахнутые французские двери, ярким пятном выделяя великолепие ее плоти. Он стянул шорты, освободив свою плоть, пересек комнату и обнял ее, покрывая сначала нежными поцелуями. Его губы двигались вниз от ее шеи к плечам, и она чувствовала, как его пальцы поглаживают ее тело; она задрожала от удовольствия.

— Я люблю тебя, Габриэлла, — прошептал он, прижимаясь к ней. — Я схожу с ума по тебе.

Бережно он уложил ее на пол. Она почувствовала, как черные волосы на его груди защекотали ее груди. Он целовал ее горячо, но его нежность уступала животному желанию. Энергия и амбиции, которые принесли ему миллионы на Седьмой авеню, были одной стороной медали, тогда как ненасытный мужской аппетит — другой. Теперь он был внутри нее. Его бедра начали двигаться толчками — сначала медленными, а потом с возрастающей свирепостью. Он был хорошим, отличным, великолепным любовником. Ее захлестнуло сладкое желание, которое поднимало ее на вершину блаженства, она стонала от удовольствия, пока наконец не вздохнула и не кончила в тот же момент, что и он.

Какое-то время он молчал, лежа на паркете рядом с ней. Потом он сел и, наклонившись над ней, поцеловал ее в губы и улыбнулся, сверкая своими белыми коронками.

— Я покупаю эти апартаменты, — сказал он. Потом потянулся за носками и стал их надевать.

ГЛАВА 56

Габриэлла платила своей швее Розите Гусман королевское жалованье — двадцать пять тысяч долларов в год, что делало полную мексиканку одной из самых высокооплачиваемых женщин Седьмой авеню. Но Розита стоила всех этих денег. Трудолюбивая, фанатично преданная Габриэлле, сохранявшая спокойствие во время неизбежных кризисов и авральных совещаний, Розита поистине была бесценной, и Габриэлла любила ее.

— У меня есть великолепная идея для новой коллекции! — воскликнула сияющая Габриэлла, входя в примерочную на следующее утро. — Любовь! Вот ее тема: простая, старомодная, сентиментальная! Мне хочется создавать наряды для влюбленных женщин, романтичные платья, оборочки. Может быть, даже с нижними юбками, с кринолинами. А что ты думаешь, Розита?

— Я думаю, может, вы каких-нибудь таблеток наглотались?

Габриэлла рассмеялась и сжала ее в объятиях.

— Я действительно сижу на таблетках. На вкусных таблетках! На безумных таблетках! Розита, — она понизила голос, — мне кажется, я влюблена.

Лицо Розиты засияло.

— О, да это чудесно! Я так рада за вас. Кто этот счастливчик?

— Эйб Фельдман!

Улыбка Розиты сменилась гримасой неодобрения, будто на луну набежала туча.

— В него?! Ничего чудесного в этом нет.

Габриэлла была совершенно обескуражена.

— Но мне казалось, он тебе нравится, — сказала она.

— Ох. В общем-то, он ничего. По отношению к тебе или ко мне. Но по отношению к тем беднягам, что работают внизу, он жуткий человек. Особенно по отношению к пуэрториканцам. Вы не особенно обращаете внимание на то, что творится там, внизу. Но я-то знаю, потому что это мой народ. Я имею в виду, что все мы говорим по-испански. И я вам скажу, что ваш приятель выжимает из них все соки.

Габриэлла помрачнела.

— Я думаю, что он — такой же работодатель, как и все другие на Седьмой авеню.

— Разве? А где же профсоюз? Вы знаете, что вчера приключилось? Человек из профсоюзной организации пришел сюда повидаться с мистером Фельдманом, и они крупно поругались. Но он вам даже словом не обмолвился об том, ведь правда?

— Нет...

— Конечно, он не скажет. На четырнадцатом этаже работает женщина, Рита Альварес. Ну, она пошла в союз пожаловаться, что ее обсчитывают на сдельщине. Потому-то этот парень из союза вчера и приходил. А вот догадайтесь, что произошло сегодня утром. Я только что услышала об этом в холле. Риту Альварес уволили. У нее шестеро детей, которых надо кормить, а ее выгоняют только за то, что она пошла в профсоюз. Итак, расскажите мне еще о том, как вы влюблены в этого чудесного мистера Фельдмана. Что до меня, то он — просто красивый мерзавец.