Голубой бриллиант (Сборник)

возвращались в Москву на самолете. Приятное было

путешествие, оно вызвало добрые воспоминания, и я сказал:

- Подумаю.

- А чего думать? Плывем. Может найдешь материал для

нового романа.

- Тебе просто: ты свободная птица. А у меня семейные

дела, проблемы, заботы.

- У всех проблемы и заботы...

Из Химкинского порта мы отчалили утром в середине

июня. День обещал быть жарким, солнечным и тихим. На

высоком, чистом небе от горизонта до горизонта ни единого

облачка. Над спокойной водой, отражавшей небесную синь, в

легком мареве струились и безмятежно трепетали жаркие

солнечные лучи. Вокруг в небе и на земле простиралась

благостная ширь и умиротворение, что уже само по себе

создавало особый душевный настрой, - этакого сплава грусти

и свободы. Справа по борту зеленели заливные луга, на

которых паслись две коровы с теленком и несколько

остриженных овец, слева на косогоре, усыпанном золотистыми

одуванчиками, горбились с полдюжины убогих строений.

440

Казалось, они медленно плывут в противоположную нашему

курсу сторону. Ни одной живой человеческой души не было

видно ни справа, ни слева. Мы с Лукичом, стояли у правого

борта и, опершись на перила, созерцали зеленый простор.

Пассажиров на палубе было не много. Они, так же как и мы,

стояли по бортам, наслаждаясь природой. От воды исходила

приятная свежесть, перемешанная с молодой зеленью земли.

Словом, воздух был чист и прозрачен, как сказал Тургенев, и я

решил поблагодарить Лукича:

- Спасибо тебе, друг, что ты настоял и вытащил меня на

этот простор. Здесь вольготно дышится и глаз радует. Я

доволен.

- Еще бы! Ты бы сказал: нет худа без добра. - Он

вздохнул и взглянул на меня пристально и вопросительно.

Взгляд его светился тоской.

- Я не понял, растолкуй: для кого худо и для кого добро?

- Для тебя, во всяком случае, добро, - наигранно холодно

ответил он и выпрямился, подставив солнцу лицо с

зажмуренными глазами.

- А худо, выходит, для тебя? Так, что ли?

- Видишь ли, я не могу понять и потому не могу

смириться, почему она так поступила со мной? Почему не

захотела объясниться? В чем причина? - Он повернулся

спиной к берегу. Голос его дрожал, как ослабленная струна. В

нем пробудилось пылкое негодование. К нам подошел

довольно улыбающийся Ююкин, расслабленный, блаженный: -

Ну, что мужики, чего носы повесили?

- Никто ничего не вешал, - недовольно буркнул Лукич, а я

продолжал свой разговор:

- А тебе так уж нужна ее причина? Ты ж сам сказал

словами Бунина: разлюбила, и стал чужой. В этом и вся

причина.

- Ах, вот вы о чем, все о ней? - сообразил Игорь. - Да

выбросите, Лукич, вы ее из своего сердца раз и навсегда. Она

недостойна вас.

- В том-то и дело, что достойна, потому и выбросить ее

не просто, - напряженно произнес Богородский. - Недостойные

- они на поверхности, их легко смахнуть. Дунул - и привет. А

достойные - они вот здесь, глубоко, в самом сердце. - Лукич

приложил руку к груди. - Нельзя, Игорек, зачеркнуть десять

счастливых лет. Память она штука независимая, память и

любовь. Как в народе говорили: любовь не картошка, не

выбросишь в окошко.

441

- А вы поройтесь в памяти, разберите свою любимую по

косточкам и отыщите все ее пороки мнимые и подлинные,

соедините в одну кучу и получится один большой порок. И вы

поймете, что она недостойна, - весело наставлял Игорь. - Или

влюбитесь. Клин клином. А?

- Как у тебя все просто - клин клином. - Богородский

уколол его ироническим взглядом. - Своим аршином меришь,

натурщицами. Аля не чета твоим натурщицам. Она

единственная из женщин, кого я любил. Такое бывает раз в

жизни. Один единственный раз.

- А что, Лукач, может Игорь и прав - клин клином.

Влюбись. - Богородский посмотрел на меня пристально и

недоверчиво. Я повторил: - А почему бы и нет?

- В моем-то возрасте? И в кого?

- Любви все возрасты покорны, - напомнил Игорь.

- Да дело может и не в возрасте, - сказал Богородский. -

Дело в том, что природа неправильно, не разумно

распорядилась с человеком.

- В каком смысле? Что ты имеешь в виду? - спросил я.

- А в том, что старится плоть, а душа остается молодой.

Разве это справедливо?

- Душа не старится, потому она и бессмертна, - сказал я.

- А я о чем говорю? - вновь заявил Игорь. - Если душа

молода, то и люби покуда любится.

- Кого? Вот вопрос. Допустим, встретил, влюбился. А

она? Смешно даже мечтать. Тут с клиньями ничего не

получится. А возврата к прошлому, к Альбине, нет. Во всяком

случае, я ей никогда не позвоню.

- А если она тебе позвонит? - сказал я.

- Не позвонит.

- А вдруг? Откликнешься на зов, пойдешь, и все

начнется сначала. - Я испытывал противоречивые чувства. У

них и до этого были размолвки, но потом все устраивалось. Я

знал его пылкий, темпераментный характер и сильно развитую

привязанность к Альбине. Не хотелось верить, что этот разрыв

окончательный. А если, так, то он глубоко ранит тонкую душу

Богородского. Я искренне сочувствовал ему, считался с его

переживаниями.

- Ты, Лукич, преувеличиваешь ее достоинства. Ты

простил Альбину. Но она же, в сущности, предала тебя, -

сказал я.

- Ее можно понять. Стань на ее место... Или на мое.

Любовь не стареет. Она всегда юная. Тебе этого не понять. У

442

вас, писателей, в ваших сочинениях любовь не настоящая,

придуманная. Настоящей любви вы не знаете, - ворчал

Богородский, лукаво прищуривая голубые глаза и поводя седой

бровью. Он говорил густым баритоном.

- Но до Альбины у тебя была Эра. Тоже любовь.

- То другое дело. Там была мимолетная страсть.

Вспышка.

- Получается: сколько женщин, столько и любовей, -

весело подбросил Игорь. - А Есенин как говорил? Кто любил,

тот полюбить не сможет.

- Есенин поэт. А поэты часто говорят глупости, для

рифмы, - ответил Богородский. - А ты знаешь, сам он сколько

раз влюблялся, и кого только не боготворил. Поэтам по штату

положено говорить о любви. И у всех одно и тоже. Возьми хоть

Пушкина, хоть Лермонтова, Тютчева, Гете. У всех красивые

слова. - Ну, хорошо, оставим поэтов, - сказал я. - Ты не ответил:

а вдруг Альбина позвонит?

- Не будет этого "вдруг", - с убежденностью сказал

Богородский.

- Ничего вы не знаете, - весело донимал Игорь. - И себя

не знаете, все прибедняетесь. Выглядите вы молодцом. В

театре любовников играете. Да на вас еще не то, что дамочки,

девицы глаз кладут.

- Театр - одна статья, а жизнь совсем другая. Да и в

театре еще один сезон сыграю, отмечу свое семидесятилетие

и на покой.

- Какой покой, Лукич? О чем ты говоришь? Покой только

снится, - сказал я, заметив, что к нам приближается плавной,

мягкой походкой супруга Ююкина Настасья. Мужской разговор

о делах сердечных не был предназначен для ее любопытных

ушей. Я поспешил сменить тему разговора. - Коль вы взяли с

собой инструменты, то естественно должен быть концерт.

Наряженная в светлый, просторный балахон при

непомерно широких рукавах, сшитый из легкой ткани и

васильковую, до немыслимых пределов короткую юбку в

обтяжку, и широкополую прозрачную шляпу, она шла к нам с

восторженной улыбкой во все лицо и открытым беспечным

ртом, что можно было принять за сексуальную озабоченность

этой молодой, здоровой и самоуверенной женщины. В таком

наряде при её-то толстых ягодицах и полных икрах коротких

ног она имела экстравагантный, если не сказать пошловатый,