Русские женщины (47 рассказов о женщинах)

И тут, по трелям настойчиво звонившего телефона, её нашли час спустя.

Она лежала на боку, между поросшей грибами выкорчеванной липой и свежей столбовой табличкой «Кабель не копать». Глаза её были приоткрыты, в одной руке она держала телефон, другой, самыми кончиками пальцев, касалась жёсткой, испачканной землёй сумки. Пока из Пушкинских Гор ехала милиция, возле тела дежурили два деревенских мужика, занятые в усадьбе на работах. Один, трезвый и щуплый, курил папиросу и косился на рваные бахилы, торчавшие из-под холстины, которой была накрыта покойница. Другой, здоровый и хмельной, ел красное яблоко с такими яркими прожилками в мякоти, словно у него кровоточили дёсны, усмехался чему-то и встряхивал головой. Незадолго до приезда наряда телефонный звонок, теперь приглушённый холстиной, разразился снова. Щуплый мужик, подавившись дымом, уронил папиросу и с шёпотом пятился. Здоровяк, напротив, пошёл на звук. «Ты чего?» — промямлил щуплый, перхая. Здоровяк молча отмахнулся, приподнял холстину и глядел под неё. Звонивший телефон, казалось, только мешал ему расслышать что-то другое, более важное. Наконец, озарённо матюкнувшись, он отбросил угол холстины, раскрыл грязную, в налипших листьях, сумку и двумя пальцами, как замусленную тряпицу, взял из неё мяукавшего рыжего котёнка. Голова, спина и хвост найдёныша были смочены зелёнкой, на коже в обработанных местах прощупывались болячки, однако выглядел он ладным крепышом, имел звонкий голос, топырил когти и даже пахнул цветочным мылом. К коготку на правой передней лапке пристал льняной шнурок с крестом. Перехватив шнурок, здоровяк положил крест обратно в сумку. «Мильтóнам — чтоб ни гугу», — сказал он щуплому и обстоятельно, будто деньги, запрятал котёнка за пазуху. «А что ж?» — удивился щуплый. «А то ж. Радость». — «Кому?» Здоровяк поглядел на продолжавший звонить телефон в мёртвой руке и опустил завёрнутый край холстины, накрыв и руку, и телефон. «Доче на радость, говорю». Щуплый равнодушно кивнул и достал новую папиросу. Звонок стих. Здоровяк перекрестился, поддел отвисшую на животе рубаху и, увидев подступавших со стороны дорожки туристов, двинулся им наперерез:

— Эге! На смерть что смотреть? Там — ваша экскурсия! Гуляйте на здоровье!

Сергей Шаргунов

Тебе нельзя морс!

Им было по тридцать, их сыну — четыре. Они развелись, когда Саша не только говорить, но и ходить ещё не умел. Но вот — они снова стали ближе. Созванивались, при встрече шутили и смеялись, пару раз гуляли с сыном на Воробьёвых горах, раза четыре отобедали в кафе, пока он томился в садике. А в последний раз после обеда Петя пришёл к Марине в дом, где пылко и поспешно друг другу отдались. Это не означало воссоединения. И всё же в тот майский день они решили поехать на море: с ребёнком. В складчину. На остров Крит.

Они отправились в начале июня. Мальчик не высказал удивления, что все вместе. Но он оживился вдвое прежнего. Оживился резко ещё в московском аэропорту, и оживление его не отпускало.

Прилетели ближе к ночи и поселились в двухэтажном белом корпусе, на первом этаже. В номере белели две кровати. На одну бросился Саша и мгновенно заснул, на другую легли вдвоём. Начали шептаться. Петя погладил Наташу по груди, потом перевалился, прижал и поцеловал в губы. Откинул ненужные простыни…

— Не разбуди его, — прошептала она.

Ребёнок заворочался и плаксиво забормотал.

Петя лежал на бывшей жене и смотрел пристально и как-то суеверно влево: в сторону сына, который всё громче стонал и всё отчаяннее возился.

И тут Петя понял, в чём дело. Шлёпнул себя по плечу, по другому, а вокруг уже стоял пронзительный перезвон.

Комары звенели необычайно остро и чисто. Морские гады просачивались в открытое окно, привлечённые теплом тел, и, конечно же, первым делом накинулись на ребёнка.

— Ну что там? — прошипела Наташа.

Петя ответил ей ударом — тела в тело. Продолжил. Сильными рывками. «Мама!» — чётко сказал Сашенька, краем глаза Петя увидел, что он садится на кровати. «Что, милый?» Наташа дёрнулась, пытаясь освободиться, Петя заткнул ей рот поцелуем, накрыл лицо своим лицом. Ударил глубоко, ещё глубже. Замер, на миг затаился и тотчас отвесил себе оплеуху и ощутил свою горячую кровь, брызнувшую по щеке из комара.

Потом лежал под простынёй, горел свет, Наташа, напялив длинную, до колен, майку, скакала по комнате и то хлопала в ладоши, то бросалась к ребёнку.

— Помог бы, а?

Петя, завернувшись в простыню, присоединился к её борьбе. Мальчик тёр глаза кулачками, весь в розовых свежих волдырях.

Ночь провели в сражении, утром, невыспавшиеся, купили в лавке возле пляжа фумитокс, который теперь беспрерывно горел в розетке.

Сашка вёл себя скверно и странно. Когда выходили из номера, убегал вперёд, мог попасть под машину, Петя гнался за ним, сжимал, сын выворачивался, кусался и твердил: «Пусти, идиота!» Наташа шлёпала его, тогда он топал ножкой и кричал с глазами, полными слёз: «Идиота!» Если вели между собой, он повисал, оттягивая их руки, как верёвки, и хотел, чтобы так его несли. Мало ел, и единственным развлечением его за завтраком, обедом и ужином было утопление арбузных косточек в стакане с водой. Когда Петя подносил к столу новое блюдо, мальчик поднимал голову и снова и снова, гримасничая, бормотал: «Наконец-то папочка пришёл! Молочка, молочка принёс!»

Раз к ним за стол плюхнулся мужик из Туниса — толстый и смуглый. Он отвечал за вечернюю развлекательную программу и клеил всех женщин, невзирая на их мужчин. Плюхнулся и, глядя только на Наташу, гортанно спросил: «Раша? Раша гуд?» — и щёлкнул языком. «Вери гуд», — протянула Наташа. «Гуд гёрл?» — «Вери бэд». Она захихикала. Петя подал голос: «Гуд бай!» — «А?» Толстяк перевёл немигающий насмешливый взгляд. Ребенок, чуть сгорбившись и что-то напевая, топил арбузные косточки, и вода в стакане мутнела. Целый день этот мужик перемещался от одной к другой — вдруг повезёт, очевидно зная на опыте, что действовать надо просто и грубо. Бледнели поляки, и как-то Петя застал сцену: хохол, багровый, орёт: «Не лапай — не твоё!» — тесня тунисца в бассейн, а тот пятится с застывшей ухмылкой и помахивая пятернёй.

Шли на пляж, купались, Петя нёс Сашу к буйку, ребёнок брыкался и орал, Петя выносил его обратно, чертил буквы на песке, Саша нехотя их читал, но складывать в слова не желал. Он бегал по кромке моря, брызгал пригоршнями на чужих детей, отнимал у них игрушки, одолевал торговцев сладким, выклянчил у тётки, купившей пирожок с вареньем, половину. Рядом был аэропорт, по небу плыли близкие, белобрюхие, самолёты, и Саша кричал с издёвкой в ответ на мазнувшую широкую тень: «А самолёт — это вертолёт, да?» И так каждый раз. И всё время убегал. Далеко. С глаз долой.

— Где он? — Марина разомкнула веки, голая грудь выставлена под солнце.

— Откуда я знаю?

— А кто должен знать?

Ругаясь, они быстро и неуклюже пошли по пляжу.

— Надо идти в разные стороны, чтобы его найти, — предложил Петя.

— Ну и иди.

— И ты иди.

Они остановились, и прежний, хорошо знакомый скандал захватил их. Под шум волн они вспоминали друг другу содеянное и сказанное, и главным образом — обманы и измены, но тут ребёнок внезапно налетел откуда-то, весь мокрый, с диким гиком.

На закате Петя и Наташа играли в теннис. Сашка бегал, сужая круги, путался под ногами, швырял горстями песка и отбегал, смеясь. Однажды он схватил откатившийся мячик, забежал в море и выбросил как мог далеко.

С наступлением сумерек начиналось шоу. Толстый тунисец рычал в микрофон, врубалась музыка, и дети танцевали, построившись паровозиком. Впереди — клоун Моника, замыкал — клоун Рубин. Оба чехи — юные, светлые, плоские. Тунисец обижал чеха: то ухватит за красный нос, то наградит щелбаном, а с чешкой был грубо-ласков, запуская в белые волосы всю пятерню.

Вечером Саша долго не засыпал, требовал сказок. Прежде чем заснуть, он по очереди обращался, жалобно произнося: «Мам! Я тебя очень люблю!» и «Пап! Я тебя очень люблю!»