Русские женщины (47 рассказов о женщинах)

Михайловскую пирамиду, начавшую рассыпаться под известием про Вовку ещё тогда же, с обмороком, заменило Вовкино «средство совести» — мобильник, который сын подарил Марье Александровне с бухты-барахты, в будний день, заскочив в школу между уроками. На её огорошенный вопрос: «Зачем?» — Вовка сперва отмахнулся, но взглянул на часы, вывел её за локоть из учительской и тут, посреди грома и гвалта большой перемены, всё объяснил. Верней, отбарабанил в своей фирменной, перешедшей от отца манере, заводясь с полвопроса и сбиваясь на казарменные словечки оттого, что Марья Александровна не понимала вещей, бывших для него азбучными. Они чуть не поругались в тот раз. Марья Александровна тянулась к сыну, пробуя не то приласкать, не то ущипнуть его, а он, пятясь, только больше раздражался. Наконец она встала, смиренно опустила руки и молча, поглядывая вокруг, слушала. Суть подарка, «симки с секретом», состояла в том, что это был какой-то «защищённый, невидимый канал», звонить «отсюда» можно было кому угодно, кроме Вовки, а звонить «сюда» мог только Вовка, в крайнем случае — Наташа (невестка), ну или, если доберётся, Ромка (внук), секретом же являлась полная «автономность карты», то есть Марья Александровна могла пользоваться номером «хоть на Луне» и не заботиться пополнением счёта. Было это накануне командировки сына в Ливан, отчего беспокойство Марьи Александровны увеличивалось чрезвычайно, но из Ливана Вовка стал названивать как ни в чём не бывало, она успокоилась и даже, если звонки слишком частили, пеняла ему за расточительность. В Питер он вернулся нежданно-негаданно, сильно раньше срока, почерневший от солнца, высохший от дизентерии и наглухо запершийся в себе. Разговорить тогда Марье Александровне не удалось ни его, ни Наташу. О лютом случае в Бейруте, когда выкрали кого-то из наших посольских, и были какие-то переговоры, и заявление МИДа, и пленников отпустили только после того, как на угрозу расправы захватчики получили в коробке ампутированное достоинство кого-то из своих родственников, — обо всём этом Марья Александровна знала из Интернета и до сих пор не могла разобрать, что тут правда и что россказни. «Бедовый» Михайлов, ещё с университета околачивавшийся в органах и, собственно, намагнитивший туда Вовку, на её расспросы отзывался невпопад, налегал на то, что волноваться не о чем, так как дорога на Ближний Восток Вовке была заказана, но теперь, когда земля плыла под ногами Марьи Александровны, сам как в воду канул — не появлялся, не отвечал на звонки. Недолго думая, Марья Александровна решилась звонить другому Михайлову, тоже старому другу, тоже имевшему отношение к органам, но обитавшему в тех облачных сферах на такой высоте, что если он и догадывался о существовании своего подначального однофамильца, то как бы вообще, в сослагательном наклонении. Разговор этот не задался с самого начала. Михайлов говорил нехотя, как сквозь сон, выбирал слова, точно сверялся с бумажкой, и всё время просил прощения, отвлекаясь на кого-то там в кабинете или в машине. Безошибочное учительское чутьё сразу подсказало Марье Александровне, откуда тут дул ветер.

— Если ты думаешь… — сказала она, скатываясь по слогам, как по ледяному жёлобу, в вымученный шёпот, чтобы не задохнуться, — если вы думаете, что Вовка… что он переметнулся, то он всё равно позвонил бы мне.

— Мы ничего такого не думаем, Маша, — длинно вздохнул Михайлов. — Бог с тобой. Мы делаем всё, что можем.

— И что вы делаете?

— Ждём.

— Михайлов, ты знаешь, с какого номера я звоню?

— Знаю, Маша. Конечно.

— И знаешь, что будет, когда Вовка позвонит?

— Да. Ты только не волнуйся.

— Нет! — вскричала она в сердцах, чувствуя, что будто опрокидывается, летит куда-то вниз головой. — Ничего вы не знаете! Это будет значить, что он жив! Что он и Ромка — живы! Вот и всё!

Бросив трубку, она ходила по дому и, как если бы Михайлов всё ещё слушал её, повторяла, что они не знают Вовку. Через несколько дней после похорон мужа она проснулась ночью оттого, что девятилетний сын стоял в дверях спальни и молча глядел на неё. «Что ты?» — сказала она. «Ты не умрёшь?» — спросил он. И это была мýка, конечно. Марья Александровна, сполна повидавшая маменькиных сынков и старавшаяся держать на расстоянии, не приклеивать к себе Вовку, почувствовала, что в те дни между ними как бы завязывается новая, невидимая, полнокровная пуповина. Вовка сам потянулся к ней, и как могла она оттолкнуть его? Он и в органы определился, потому что вылетел с медицинского, не прошёл «мясные ряды» анатомички, то есть, поняв, что не способен стать ей защитником от болезней, решил сделаться защитником как таковым. И до чего, наверное, у него скребли кошки на душе, если в своих командировках он не мог звонить ей, когда хотел. И что другое ещё была эта «симка с секретом», как не возможность в любое время встать в её дверях: «Ты не умрёшь?» И как это мог делать предатель?

Марья Александровна подобрала брошенную трубку, прижалась к ней губами, сморгнула слёзы и смотрела на потёртом экранчике уровень заряда батареи — после проклятого известия «бедового» она стала бояться, что из-за севшей батарейки телефон отключится в самый ответственный момент и Вовка не дозвонится. Теперь она носила трубку с собой всюду, даже в ванную, подзаряжала её, стоило погаснуть первой метке на батарейной шкале, и оставляла на ночь на тумбочке возле будильника. Телефон молчал, так что подчас Марья Александровна сравнивала его с самим Вовкой, замыкавшимся в себе по совершенным пустякам, начинала тревожиться, не разладилось ли что, звонила с него на свою обычную трубку, потом на домашний номер, потом набирала знакомых, которые отвечали насторожённо, так как номер не определялся, а оттого, что он не определялся, было нельзя проверить главного — работала ли карта на приём. Просить о помощи кого-то сведущего в этой игрушечной машинерии Марья Александровна опасалась — мало ли что там можно было сбить ненароком, да и Вовка требовал помалкивать об их секрете. Номер, помимо него, вероятно, знал ещё Михайлов, но отныне Михайлов, пускай бы ему и можно было дозвониться, перестал для неё существовать, навсегда растворился в своём туманном поднебесье. Услышать заветную пронзительную трель и почувствовать в руке одуряющую, как озноб, вибрацию звонка она пока могла лишь, если переключала что-нибудь в настройках сигнала, и, бывало, просиживала за этим до тех пор, пока не замечала щербинку на шкале, не откладывала трубку и не бралась за голову.

Альпийский городок, собранный по лесистым склонам вокруг лебединого озера, точно макет на выставке игрушек, ошеломил её: она ехала в прифронтовую полосу, в дым, грязь и развалины, державшие в заложниках сына, а попала в какой-то детский сон. Было самое начало осени, леса только подёргивались кровяно-золотой пыльцой, по утрам с гор сходили туманы, тут и там на фасадах попадались чеканные известия о постое то Гофмана, то самого Гёте, и Марье Александровне потребовались целые день и ночь, чтобы совместить, стянуть это сказочное место с мыслью о пропаже Вовки. На деревянном коттедже — опрятном, как ларец, смотревшем на озеро верандой в диком винограде и почему-то напоминавшем мезонин — не было никакой таблички, которая говорила бы, что Вовка с семьёй арендовал его три недели назад, но Марья Александровна даже не сверяла адрес с каракулями в записке «бедового», каким-то шестым чувством она поняла, что сын останавливался именно тут. И тотчас, стоило ей поставить себя на место Вовки, будто невидимая завеса пала между ней и сказочным миром вокруг неё. И отчего-то это было страшно. Марья Александровна смотрела на дом, смотрела на лебедей, скользивших знаками вопроса у берега, и как бы перестала узнавать их. Потом, поняв, в чём дело, она охнула, пошла прежней дорогой к гостиничке и на ходу всё заполошно оглаживала голову, удивляясь, как та оставалась цела после чудовищной мысли о том, что такая сказочная красота могла соблазнить кого угодно, не то что Вовку. Затем, часа через полтора, когда собирался дождик, она вернулась к коттеджу, думая, что под тучами будет легче совладать и с красотой, и с непрошеным прозрением её власти над человеком, и притом втайне, в какой-то животной, бесстыдной глубине сердца, страстно благословляла и эти горы, и озеро, и лебедей за то, что хоть так, ужасной ценой предательства, сын получал возможность вернуться к жизни и к ней. Однако тут откуда-то взялся домовладелец, и всё только больше запуталось, сбилось в ней. Сивоусый хозяин коттеджа был до помрачения похож на Максима Горького лицом — в чём, судя по тому, что немного знал по-русски, даже пару первых строк «Буревестника», отдавал себе полный отчёт, — но сходство это было отталкивающим, карикатурным из-за малого роста немца. На январской фотографии в Пушкинских Горах он узнал и Вовку, и Ромку, и Наташу, сказал, что они останавливались у него дважды, последний раз в августе, были весёлые и хотели приехать снова.