Спрут

- Ну, как тут у вас идут дела? - спросил он.

- Весьма недурно, сэр,- ответил помощник капитана, который оказался англичанином.- Денька через два все у нас будет готово. Такой способ - большая экономия времени, кроме того трое справляются там, где потребовались бы семеро.

- Мне хотелось бы обойти судно и все осмотреть,- сказал Берман.

- Сделайте милость,- ответил помощник капитана любезно.

Берман прошел к люку, который вел в обширный трюм. Широкий металлический желоб соединял люк с элеватором, и по нему несся стремительный поток пшеницы.

Зерно сыпалось из гигантского бункера в элеваторе, уносилось вниз по желобу и с непрекращающимся, равномерным, неотвязным грохотом обрушивалось в темное, вместительное нутро корабля. Вокруг не было ни души. Никто, казалось, не управлял этим бесконечным потоком. Казалось, что зерно льется, движимое какой-то внутренней силой - силой титанической, неукротимой, беспокойной, нетерпеливой, рвущейся поскорее в море.

Берман стоял и смотрел, оглушенный громыханием зерна, низвергающегося по металлическому желобу. Он попробовал было сунуть кисть в стремительный поток, но зерна больно скребанули по коже, и течение, похожее на подводное, настойчиво попыталось увлечь его руку за собой. Он осторожно заглянул в трюм - в нос ударил кисловатый запах - сильный терпкий запах необрушенного зерна. Внизу было темно. Он ничего не мог разглядеть, к тому же над крышкой люка носились тучи мельчайшей пыли, слепившей глаза, вызывавшей спазм в горле, забивавшей нос.

Когда глаза немного привыкли к темноте, он начал различать в недрах трюма сероватую массу пшеницы, по своей структуре почти жидкую, растекшуюся на огромное пространство; масса шевелилась, перемещалась, разбегалась мелкими накатными волнами от того места, где в нее вливался поток зерна. Пока он стоял и смотрел, поток этот внезапно возрос в силе. Берман обернулся и поднял глаза на элеватор, чтобы посмотреть в чем там дело, но зацепился ногой за бухту каната и полетел головой вниз прямо в трюм.

Упав с достаточно большой высоты, Берман плюхнулся на зерно, будто тюк мокрого белья. В первый момент у него помутилось в голове и перехватило дыхание, он не мог ни двинуться, ни крикнуть. Однако постепенно мысли прояснились, и дышать стало легче. Берман огляделся по сторонам, посмотрел наверх. Дневной свет, падавший в открытый люк, заволакивало облако мякинной пыли, поднимавшейся от потока зерна, так что на небольшом расстоянии от люка даже этот слабый свет становился сумеречным, дальние же углы трюма тонули в непроглядной тьме. Он поднялся на ноги, но тотчас провалился по колено в сыпучую массу.

- Черт возьми! - пробормотал он.- Кажется, влип!

Под желобом текущая вниз пшеница образовывала конический холмик, с которого непрестанно сползало толстым слоем зерно и без задержки растекалось во все стороны. Не успел Берман произнести свою фразу, как нахлынувшая зерновая волна поднялась ему выше колен. Он быстро отступил. Останься он рядом с желобом, его сразу засыпало бы по пояс.

Вне всякого сомнения, из трюма должен был быть еще один выход, какой-нибудь трап, но которому можно выбраться на палубу. С трудом переставляя в пшенице ноги, Берман выставил вперед руки и побрел в потемках. Дышать становилось все труднее; в рот и в нос попадало больше пыли, чем воздуха. Порой он совсем не мог продохнуть и только давился, судорожно ловя воздух широко разинутым ртом. Найти выход он так и не смог, нигде не было ни трапа, ни лестницы. Продвигаясь в темноте, он все время больно ушибался о металлические бока корабля, то лбом, то костяшками пальцев. Наконец убедившись, что никакого скрытого выхода ему не найти, он с трудом потащился к исходной точке, к люку. Уровень пшеницы под люком тем временем заметно поднялся.

- Сволочь! - выругался Берман.- Что же делать? Эй, кто там есть на палубе! - заорал он.- Помогите!

Ровный металлический стук пшеницы заглушил его голос. Он сам еле расслышал его. Кроме того, ему стало ясно, что стоять под открытым люком нельзя. Летящие во все стороны от общей струи зерна больно секли лицо, словно гонимая ветром ледяная крупа. Это было настоящей пыткой; саднило руки, один раз его чуть не ослепило. Вдобавок все новые волны пшеницы, скатывавшиеся с холмика под желобом, норовили отбросить его назад; ударившись о колени, они завивались вокруг ног, не давая идти.

Он снова отступил, попятился от желоба, остановился и еще раз крикнул. Но напрасно: голос вернулся к нему, не в силах пробиться сквозь грохот скатывающегося зерна, и Берман с ужасом заметил, что, как только он останавливается на месте, его начинает засасывать пшеница. Не успел он опомниться, как снова оказался в ней по колено, и сильный поток зерна, лившийся с беспрестанно разрушавшегося и вновь восстанавливающегося холмика под желобом, подбирался к бедрам, сковывая движения.

И вдруг на него напала паника. Страх смерти, отчаяние зверя, попавшего в капкан, охватили его: он начал дрожать как осиновый лист. С воплем выбрался из пшеницы и снова рванулся к люку, однако, подобравшись к цели, споткнулся и упал прямо под струю пшеницы. Свистевшие в воздухе бесчисленные зерна безжалостно хлестали его но лицу, больно жалили, впивались в кожу, будто по нему стреляли из дробовика. Кровь струилась по лбу и, смешиваясь с мякинной пылью, залепляла глаза. Он еще раз с величайшим усилием встал на ноги. Но обвалившийся в это время холмик засыпал его по пояс. Пришлось отступать - назад, еще раз назад, еще, хватаясь за воздух, падая, вставая и отчаянно призывая на помощь. Он уже ничего не видел; стоило ему разлепить забитые пылью глаза, как в них начиналась острая боль, будто от уколов иголкой. Рот был полон пыли, губы от нее пересохли; его мучила жажда, вместо крика из надорванной глотки вырывался,- и тотчас обрывался,- полузадушенный стон.

И все это время в трюм неустанно, неумолимо, как некая наделенная свободной волей сила, устремлялась пшеница - вечная, надежная, непременная.

Берман отступил в дальний угол трюма, сел, прислонившись спиной к металлическому корпусу корабля, и попытался собраться с мыслями, успокоиться. Ведь должен же быть какой-то выход, не может же он умереть подобной смертью, потонуть в этой кошмарной массе, ни жидкой, ни твердой, а черт знает какой. Только вот что предпринять? Как добиться, чтобы его услышали?

Но пока он размышлял об этом, конусообразный холмик под желобом опять обвалился и неровная, взъерошенная волна, докатившаяся до того места, где он сидел, засыпала ему кисть руки и ступню.

Берман вскочил, дрожа всем телом, и кинулся в другой угол.

- Боже мой! - вскричал он.- Боже мой, надо что-то делать, не теряя ни минуты!

Уровень пшеницы снова повысился, ноги все глубже уходили в шевелящуюся массу. Берман снова отступил и опять, еле передвигая ноги, стал пробираться к подножию холма, крича истошным голосом, так что в ушах зазвенело и глаза полезли из орбит,- однако неумолимая волна снова погнала его назад.

И началась страшная пляска смерти: человек корчился, увертывался, падал, вставал и затравленно метался; а пшеница все текла и текла, заполняя все уголки трюма, и уровень ее медленно, неотвратимо подымался. Теперь она была ему уже по пояс. Обезумев от страха, с окровавленными руками и сорванными ногтями, он начал раскидывать зерно, чтобы отступить назад, но сразу же изнемог и остановился, борясь за каждый глоток насквозь пропыленного воздуха. Подкатывающаяся волна пшеницы заставила его встрепенуться, он вскочил и завозился в зерне, стараясь спастись от ее наступления, но, ослепленный мучительной резью в глазах, сильно ударился лбом о стенку корабля, разбившись в кровь. Повернул назад и остановился, пытаясь собраться с мыслями, но новая волна разом засыпала его до самых колен. Страшная усталость одолевала его. Стоять на одном месте - значило уйти в пшеницу с головой и погибнуть; сидеть или лежать - значило оказаться засыпанным еще скорее; и все это в темноте, в трюме, где уже сейчас нечем было дышать; и все это, сражаясь с врагом, которого не ухватишь, борясь с морем пшеницы, которую не остановишь!