Спрут

Наступило длительное молчание. Пресли, поглощенный новыми мыслями, не нарушал его, и тогда снова заговорил Ванами.

- Я думал, что Анжела умерла,- сказал он.- Я тосковал на ее могиле, оплакивал ее смерть, не мог смириться с тем, что она тленна. Но она вернулась ко мне, еще более прекрасной, чем когда-либо прежде. Не спрашивай меня ни о чем. Облечь в слова эту историю, эту чудесную сказку было бы, на мой взгляд, кощунством. Довольствуйся этим. Анжела вернулась ко мне, и я счастлив.

Он встал; на прощание они крепко пожали друг другу руки.

- Мы, вероятно, никогда уже больше не встретимся,- сказал Ванами,- и, поскольку слова, которые я тебе сейчас скажу, последние, что ты услышишь от

меня, постарайся запомнить их, потому что я знаю, что говорю истину. Зло недолговечно. Никогда не суди обо всем цикле жизни по одному ее сектору. В целом жизнь неплохая штука.

Он повернулся и быстро зашагал прочь. Пресли остался один; задумавшись и понурив голову, проезжал он знакомыми полями уже поспевшей, но еще не сжатой пшеницы, стараясь не глядеть по сторонам.

Ванами же, напротив, всю ночь бродил по окрестностям, заходил во двор, где сгрудилось несколько покинутых строений, составлявших усадьбу Энникстера, продирался сквозь не убранную шуршащую пшеницу на полях Кьен-Сабе, блуждал по склонам холмов в северной части ранчо, брел бережком то одной извилистой речонки, то другой. Так миновала ночь.

И вот наконец рассвело, и утро пробудилось во всей своей красе. Разгоравшаяся заря сияла и искрилась радостью, воздушные, чистые облака нежно розовели, а потом разгорелись вдруг ярким пламенем, когда солнце выкатилось из-за горизонта и посмотрело сверху вниз на землю, словно око самого Бога Саваофа. В эту минуту Ванами стоял по грудь в пшенице в отдаленном уголке ранчо Кьен-Сабе. Он повернулся лицом на восток, навстречу прекрасному светозарному дню, и его безмолвный призыв полетел над полями золотистой пшеницы в царство цветов.

Отклик не заставил себя ждать. Он летел навстречу Ванами. В цветочном хозяйстве уже давно завяли и осыпались все цветы,- опаленные летним солнцем, засохшие, они оставили после себя горсти семян, которые лягут на будущее лето в почву и снова расцветут роскошными цветами. Цветочное хозяйство сейчас не поражало яркостью красок. Розы, лилии, гвоздики, гиацинты, маки, фиалки, резеда - всего этого как ни бывало. Маленькая долина вовсе поблекла. Там, где ранним летом все благоухало, не осталось никаких запахов. Под слепящим солнечным светом земля у подножия холма выглядела голой, бурой, некрасивой. Таинственное очарование этого места исчезло, а с ним исчезло и Видение. Потому что то, что приближалось сейчас к Ванами, отнюдь не было игрой его воображения, его мечтаний, его грез. Это была Явь, это была Анжела, во плоти, живая, здоровая, осязаемая, покинувшая наконец пределы цветочного царства. Сказка улетучилась, но то, что он видел перед собой, было лучше всякой сказки. Не видение, не греза, а она сама. Кончилась ночь, но взошло солнце; увяли цветы, но на смену им пришла пшеница, могучая, жизнестойкая, великолепная.

Стоя в колышущейся пшенице, Ванами ждал ее. Он видел, как она приближается. Она была одета совсем просто: без затейливого венка из тубероз на голове, в простеньком платьице вместо диковинного красного, затканного золотом одеяния. Вместо рожденного больным воображением ночного видения, загадочного и неуловимого, перед ним была обыкновенная деревенская девушка, спешащая на встречу с возлюбленным. Ночное видение было прекрасно, но с ней ни в какое сравнение не шло. Действительность оказалась лучше мечты. Истинная любовь и верность лучше сказки, нашептанной цветами, созданной игрой лунного света. Она была уже совсем близко. Прямо перед собой видел он ее, озаренную солнцем; видел две тяжелые косы, свисавшие по обе стороны лица, видел ее пленительные полные губы; уже была заметна ее очаровательная манера как-то по-особенному поводить головой. Только на этот раз она не спала. Чудесные фиалковые глаза мод тяюе-лыми веками, по-восточному раскосые, были широко раскрыты и устремлены на него.

Из мира грез и лунного света, мерцания звезд и нежного свечения лилий, из недвижного благоуханного воздуха она наконец пришла к нему. Лунный свет, цветы и грезы мигом исчезли - посреди пшеничного поля стояла, купаясь в солнечных лучах, настоящая живая Анжела!

Он бросился ей навстречу, а она протянула к нему руки. Он крепко прижал ее к груди, и она, подняв на него глаза, поцеловала его в губы.

- Я люблю тебя, люблю! - прошептала она.

Сойдя с поезда в Порт-Коста, Берман тотчас спросил, как пройти в док, где стояла под погрузкой шхуна «Свангильда». Он еще не видел своего элеватора, хотя прошло уже какое-то время с тех пор, как он купил его и даже значительно расширил емкость бункера. Наблюдение за работой он поручил агенту, так как сам был занят более насущными делами. И вот сейчас ему предстояло увидеть собственными глазами доказательство своего успеха.

Перейдя через железнодорожные пути, Берман вышел к пакгаузам, выстроившимся вдоль доков, все они были помечены огромными римскими цифрами и доверху завалены мешками с зерном.

Вид этих мешков навел его на мысль, что он чуть ли не единственный из хлебопромышленников грузит свою пшеницу навалом. Остальные предпочитали отправлять зерно в мешках. Стоимость мешков доходила иной раз до четырех центов за штуку, и, чтобы избежать этой траты, Берман решил построить собственный элеватор. Только небольшая часть его пшеницы - с третьего сектора - была собрана в мешки, остальной урожай ранчо Лос-Муэртос был ссыпан в этот огромный элеватор.

В Порт-Коста Бермана привело отчасти желание посмотреть, как работает его система погрузки зерна - с элеватора непосредственно в трюм шхуны. Но еще сильнее было любопытство - чтобы не сказать сантименты. Так долго добивался он победы, так страстно мечтал о ней, что теперь, когда желанный день наступил, Берман хотел досыта насладиться своим торжеством; все, что касалось его зерна, представляло для него живейший интерес. Он видел, как это зерно убирали, видел, как его везли на станцию железной дороги, а теперь посмотрит, как его будут ссыпать в трюм, и даже проследит, как судно покинет порт.

Он прошел между пакгаузами к докам, расположенным на берегу залива. Великое множество кораблей стояло у причалов, но большей части это были шхуны, плававшие вокруг мыса Горн, огромные океанские грузовые суда «дикого» плавания, которые своими форштевнями избороздили все мировые океаны от Рангуна до Рио-де-Жанейро, от Мельбурна до Христиании. Некоторые уже стояли на рейде в ожидании прилива, загруженные пшеницей до предела, готовые к отплытию. Большая же часть швартовалась у доков, и подъемные краны и лебедки загружали в их трюмы десятки тысяч мешков с зерном. Тут наблюдалось необыкновенное оживление: стрелы кранов, скрипя и гремя цепями, переносили по воздуху грузы с места на место; обливаясь потом, работали грузчики и надсмотрщики; надрывали глотки боцманы и начальники доков; громыхали по набережной ломовики, плескалась вода у свай; матросы, красившие борта огромного парохода, время от времени затягивали какую-то свою матросскую песню; соленый морской ветер играл в снастях, отчего они пели подобно Эоловой арфе. Всюду стоял шум работы, всюду ощущалась близость моря.

Берман скоро отыскал свой элеватор. Это было самое большое из всех портовых сооружений, и на его красной крыше огромными белыми буквами было выведено имя владельца. Туда и направил он свои стопы, пробираясь между грудами мешков с зерном, мимо скопившихся ломовиков, упаковочных клетей и ящиков с товарами, среди которых попадались иногда сложенные пирамидой ящики лососины. У пристани почти под самым элеватором был пришвартован огромный корабль с высокими мачтами и внушительным такелажем. Подойдя ближе, Берман прочитал на корме выведенное выпуклыми золотыми буквами слова: «Свангильда - Ливерпуль» .

Он поднялся по крутому трапу на борт, нашел на юте помощника капитана и назвал себя.