Когда обявят лот 49

На самом деле, примерно в этом месте пьесы все пошло особым образом, и между словами стал просачиваться осторожный холодок двусмысленности. Имена до сих пор произносились либо в буквальном смысле, либо как метафора. Но теперь, когда герцог отдал свой фатальный приказ, начинает преобладать новый способ выражения. Назвать этот способ можно, пожалуй, "ритуальным уклонением". Нам дают понять, что об определенных вещах нельзя говорить прямо, некоторые вещи нельзя показывать со сцены, хотя трудно себе представить, принимая во внимание невоздержанность предыдущих актов, в чем, собственно, эти вещи могли бы выражаться. Герцог не просвещает нас на сей счет, или просветить не может. Набрасываясь с криками на Витторио, он вполне недвусмысленно высказывается по поводу того, кто не должен гнаться за Никколо: свою охрану он описывает как паразитов, фигляров и трусов. Но кто же тогда? Витторио-то знает, — да любой придворный лакей, слоняющийся без дела в сквамульянской ливрее и обменивающийся с дружками Многозначительными Взглядами, — и тот знает. Все это — огромная вставная шутка. Аудитория тех времен тоже все понимала. Анжело знает, да не говорит. Он не проливает на это света, даже ясно намекая:

Потом — опять Дженнаро со своей армией. Из Сквамульи возвращается разведчик сказать, что Никколо уже выдвинулся. Неописуемая радость, в эпицентре которой Дженнаро — он чаще ораторствует, чем просто говорит умоляет, чтобы все помнили: Никколо едет в наряде курьера Турна и Таксиса. Все кричат, что все и так, мол, ясно. Но тут опять, как это было уже в сцене при дворе Анжело, в текст вкрадывается некий холодок. Все актеры (очевидно, им велели так делать) вдруг как бы понимают, что имеется в виду. Даже менее осведомленный, чем Анжело, Дженнаро взывает к Богу и Святому Нарциссу о защите Никколо, и они едут дальше. Дженнаро спрашивает лейтенанта, где они сейчас, и оказывается — всего в лиге от того озера, где последний раз видели Пропавший дозор из Фаджио до ее таинственного исчезновения.

А тем временем во дворце Анжело разоблачили, наконец, интриги Эрколе. Его, оговоренного Витторио и полудюжиной других людей, обвиняют в убийстве Доменико. Парадом входят свидетели, начинается пародия на суд, и Эрколе встречает смерть в нехарактерно тривиальном массовом избиении.

В следующей сцене мы в последний раз видим Никколо. Он остановился перевести дух у реки, где, как он помнит из рассказа, исчез фаджийский дозор. Он садится под деревом, вскрывает письмо от Анжело и узнает, наконец, о перевороте и кончине Паскуале. Он понимает, что мчится навстречу возвращению на престол, любви всего герцогства, воплощению его самых дерзких надежд. Прислонившись к дереву, он вслух читает письмо — с комментариями, саркастично — о явной лжи, которую смастерил для Дженнаро Анжело, чтобы успеть собрать армию для похода на Фаджио. За кулисами раздается звук шагов. Никколо вскакивает, вглядываясь в одну из радиальных просек, руки намертво застыли на рукоятке меча. Из-за дрожи он не может вымолвить ни слова без заикания, и здесь следует самая, должно быть, короткая строка, когда-либо написанная белым стихом: "Т-т-т-т-т…". Будто очнувшись от парализовавшего его сна, он начинает отступать — что ни шаг, то пытка. Вдруг в податливой и жуткой тишине появляются три фигуры — с грацией танцоров, длинноногие, женоподобные, одетые в черные леотарды, в перчатках, на лицах — темные чулки, — фигуры появляются на сцене и останавливаются, устремив на него взгляды. Их лица под чулками затенены и деформированы. Они ждут. Свет гаснет.

Снова Сквамулья, где Анжело пытается созвать армию, но безуспешно. Отчаявшись, он собирает оставшихся лакеев и хорошеньких девочек, запирает как заведено — все выходы, вносится вино, и разгорается оргия.

Акт заканчивается тем, что силы Дженнаро выстраиваются у озера. Приходит солдат и сообщает, что найдено тело, опознанное как Никколо по детскому амулету на шее, и состояние этого тела слишком ужасно, чтобы о нем можно было поведать. Вновь опускается тишина, каждый пытается перевести взгляд на соседа. Солдат передает Дженнаро запятнанный кровью свиток, который нашли возле тела. По печати мы понимаем, что это — письмо Анжело, переданное через Никколо. Дженнаро читает письмо, повторно его осматривает, а потом читает вслух. Это — не тот лживый документ, отрывки из которого читались Никколо, но теперь, в результате какого-то чуда, мы слышим пространную исповедь Анжело о всех его преступлениях, заключенную откровением по поводу случившегося с Пропавшим дозором. Все до единого, вот нам-то сюрприз — они по одному перебиты Анжело и сброшены в озеро. Потом их тела выловили и сделали из них костный уголь, а из угля — чернила, которыми пользовался известный своим черным юмором Анжело в последующей переписке с Фаджио, посему и прилагается следующий документ.

В присутствии чуда все падают на колени, восславляют имя Господа, оплакивают Никколо, клянутся превратить Сквамулью в пустыню. Но Дженнаро заканчивает на самой отчаянной нотке — наверное, настоящий шок для аудитории тех дней — ибо там, наконец, звучит не произнесенное Анжело имя — то имя, которое пытался выговорить Никколо:

Тристеро. В конце акта это имя повисло в воздухе, когда на мгновение выключили свет, — повиснув в темноте, оно сильно озадачило Эдипу, но пока еще не обрело над ней власти.

Пятый акт — развязка — был весь посвящен кровавой бане во время визита Дженнаро ко двору Сквамульи. Здесь фигурировало все, что знал человек эпохи Возрождения о насильственной смерти — яма со щелоком, похороны заживо, натасканный сокол с отравленными когтями. Как позже заметил Мецгер, это походило на мультфильм про койота и земляную кукушку, только в белом стихе. Чуть ли ни единственным персонажем, оставшимся в живых среди забитой трупами сцены, оказался бесцветный администратор Дженнаро.

Судя по программке, "Курьерскую трагедию" поставил некто Рэндольф Дриблетт. Он также сыграл Дженнаро-победителя. — Слушай, Мецгер, — сказала Эдипа, — пошли со мной за кулисы.

— Ты там с кем-то знакома? — поинтересовался Мецгер, которому не терпелось уйти.

— Надо кое-что выяснить. Я хочу поговорить с Дриблеттом.

— А, о костях. — У него был задумчивый вид. Эдипа сказала:

— Не знаю. Просто это не дает мне покоя. Две разные вещи, но какое сходство!

— Прекрасно, — сказал Мецгер, — а потом что, пикет напротив Управления по делам ветеранов? Марш на Вашингтон? Боже упаси, — обратился он к потолку театра, и несколько уходящих зрителей повернули головы, — от этих высокообразованных феминисток с придурковатой башкой и обливающимся кровью сердцем! Мне уже тридцать пять, пора бы набраться опыта.