Цена нелюбви

Франклин, вероятно, ты шокирован, но, чтобы зайти так далеко, мне понадобилось почти два года, и наш невозмутимый обмен черными шуточками успешно прогрессирует. Правда, Кевин пока еще не привык к моей выдержке. Я посягаю на его роль. И заставляю его ревновать.

— Вряд ли он настолько умен, — холодно сказал Кевин. — Вероятно, просто посмотрел на те внутренности и подумал: «Здорово! Бесплатные сосиски!»

Кевин украдкой взглянул на меня. Моя безучастность его явно разочаровала.

— Здесь все считают этого прохвоста крутым, — подвел итог Кевин с заметным афроамериканскимакцентом. — Вроде как «Парень, можешь слушать «Звуки музыки» так громко, как хочешь, я ничегоне скажу». Но меня он не впечатлил. Он просто ребенок. Слишком мал, чтобы понимать, что он делает.

— А ты? — резко спросила я.

Кевин удовлетворенно сложил руки на груди; я вернулась к роли матери.

— Я точно понимал, что делал. — Он оперся локтями. — И я бы сделал это снова.

— Понимаю зачем, — чопорно сказала я, обводя рукой стены без окон, пунцово-красные с ядовито зеленым; я понятия не имею, почему они раскрашивают тюрьмы как в старой детской телепередаче «Ромпер рум». — Все так хорошо для тебя закончилось.

— Просто сменил одно дерьмо на другое. — Он взмахнул правой рукой. Два пальца были вытянуты так, что я поняла: он начал курить. — Шикарно закончилось.

На этом наша беседа, как обычно, закруглилась, и все же я поняла: нашего сына огорчает тот факт, что тринадцатилетний выскочка крадет у него популярность в Клавераке. Похоже, зря мы с тобой беспокоились об отсутствии у него честолюбия.

Я не думала рассказывать тебе о нашем сегодняшнем расставании, однако просто не могу не поделиться тем, что хотела бы от тебя скрыть. Охранник с россыпью темно-коричневых бородавок по всему лицу объявил об окончании свидания; впервые мы использовали весь час на разговоры, а не таращились молча на часы. Мы стояли по обе стороны стола, и я уже собиралась промямлить прощальную фразу вроде «Увидимся через две недели», когда поняла, что Кевин смотрит прямо на меня, хотя до этого все время только косился. Я занервничала и удивилась, почему всегда хотела, чтобы он смотрел мне в глаза.

Когда я перестала возиться с пуговицами пальто, он сказал:

— Ты можешь обманывать соседей и охранников, и Иисуса, и свою выжившую из ума мамочку, но меня тебе не обмануть. Продолжай в том же духе, если хочешь получить золотую звезду, но не смей таскаться сюда ради меня... Потому что я тебя ненавижу.

Я знаю, что дети часто так говорят, когда бьются в истерике: «Я тебя ненавижу! Я тебя ненавижу!»И крепко зажмуриваются, чтобы остановить слезы. Но Кевину почти восемнадцать, и он сказал это совершенно спокойно.

Я примерно представляла, какого ответа он ждал: «Ну, я понимаю, что ты вовсе не это имел в виду»,хоть и знала, что именно это он имел в виду. Или «Я все равно люблю тебя, нравится тебе это или нет».Только у меня зародилось слабое подозрение, будто мы играем по заготовленным сценариям, которые и привели меня в это слишком яркое, слишком сильно натопленное помещение, воняющее как автобусный сортир, очаровательным, необычайно теплым декабрьским днем. И поэтому я произнесла таким же спокойным, информативным тоном: «Я тоже часто ненавижу тебя, Кевин», развернулась и ушла.

Теперь ты видишь, почему мне так необходим был тонизирующий кофе. Я сопротивлялась желанию зайти в бар.

По дороге домой, ведя машину, я размышляла о том, что как бы сильно ни желала сторониться страны, граждане которой, поощряемые «делать все, что им угодно», потрошат пожилых людей, поступила вполне разумно, выйдя замуж за американца. У меня было больше причин, чем у многих других, считать иностранцев устаревшими, ведь я постигла экзотичность их отношений. И к тридцати трем годам я постоянно страдала от той накапливающейся усталости, которую, проводя весь день на ногах, чувствуешь, только когда садишься. Я вечно ощущала себя иностранкой, лихорадочно выискивающей в разговорнике итальянский эквивалент «корзинки с хлебом». Даже в Англии мне приходилось помнить, как следует называть тротуар. Сознавая себя в некотором роде послом, я ежедневно преодолевала заграждения неприязни и предубеждений, стараясь в общественных местах не быть высокомерной, назойливой, невежественной, наглой, грубой или громогласной.

Но если я всю планету считала своим личным задним двором, то сама эта наглость ставила на мне клеймо безнадежной американки, как и странное заблуждение, что я могла бы сделать из себя тропический, интернациональный гибрид ужасающе специфического происхождения: Расин, Висконсин. Даже небрежность, с коей я покидала родную страну, роднила меня с нашим любопытным, беспокойным, агрессивным народом, который весь (кроме тебя) самодовольно полагает, что Америка — величина постоянная. Европейцы лучше информированы. Они сознают прожорливость истории и часто устремляются назад возделать собственный бренный сад, убедиться, что Дания, например, никуда не делась. Однако для тех из нас, для кого «вторжение» ассоциируется исключительно с космосом, наша страна — неприступная скала, которая невредимой будет вечно ждать нашего возвращения. Я действительно много раз объясняла иностранцам, что мои странствия облегчаются пониманием того, что «Соединенные Штаты во мне не нуждаются».

Затруднительно выбирать спутника жизни по телевизионным шоу, которые он смотрел ребенком, но некоторым образом именно это я и сделала. Я хотела назвать жилистого неудачливого человечка Барни Файфом и не объяснять долго и мучительно, что Барни — персонаж из милого, редко экспортируемого сериала «Энди Гриффин шоу», в коем некомпетентный полицейский вечно попадает в беду из-за своего высокомерия. Я хотела напеть лейтмотив из «Медового месяца», чтобы ты присоединился: «Как мило!» И яхотела сказать: «Вылетел из левого поля» — и не укорять себя за забывчивость, ведь вовсе не обязательно за границей смотрят бейсбол. Я хотела перестать притворяться культурным уродцем без собственных традиций, хотела иметь дом со своими правилами пользования обувью, которым гости должны подчиняться. Ты вернул мне понятие дома.

Дом— вот что отобрал у меня Кевин. Мои соседи теперь смотрят на меня с подозрением, обычно приберегаемым для нелегальных иммигрантов. Они подыскивают слова и разговаривают со мной с преувеличенной осторожностью, как с женщиной, для которой английский язык — не родной. И поскольку меня сослали в избранный класс «матерей одного из тех колумбинских парней», я тоже подыскиваю слова, сомневаясь в переводе своих потусторонних мыслей на язык распродаж «два по цене одного» и штрафов за нарушение правил стоянки. Кевин снова превратил меня в иностранку в моей собственной стране. И вероятно, это поможет объяснить мои субботние визиты раз в две недели в исправительное заведение Клаверак: там мне не приходится переводить мое чужеземное арго на обывательский язык. Только в исправительном заведении для несовершеннолетних Клаверак мы можем ссылаться на что-то без объяснений и осознанно принимать наше общее культурное прошлое.

Ева

8 декабря 2000 г.

Дорогой Франклин,

Я — единственная в агентстве «Путешествия — это мы», кто добровольно остается допоздна, чтобы закруглить все дела, однако большинство рождественских рейсов забронировано, да и пятница сегодня, а потому нам «любезно» разрешили удрать вечером пораньше. Перспектива начать еще один одинокий марафон в моей квартирке в пять часов вечера приводит меня в состояние, близкое к истерике.

Устроившись в подушках перед телевизором, ковыряясь в курятине, заполняя легкие ответы в кроссворде в «Таймс», Я часто испытываю ощущение мучительного ожидания. Я говорю не о классическом чувстве предвкушения чего-то, как, например, у бегуна, не услышавшего выстрела стартового пистолета. Нет, это ожидание чего-то определенного: стука в дверь, и это ощущение иногда становится особенно настойчивым. Сегодня вечером оно вернулось с удвоенной силой. В глубине души каждый вечер, каждую ночь я жду, что ты вернешься домой.