Казнить нельзя помиловать

А квартал-то из богатеньких будет. Вон какие подъезды ухоженные, окна сплошь пластиковые – веяние времени. И машины у подъездов припаркованы не абы какие. Центр, что ни говори, всегда останется местом обитания элиты. Он вспомнил себя, детство в хрущобе на окраине города, унылые, словно придавленные дождем, девятиэтажки, вечную грязь даже летом, но поморщился и усилием воли изменил мысли. Нафиг. Это было давно и неправда.

Во дворе пусто – ни тебе бабушек на скамейке, ни раскрытых окон, из которых орет музыка и свешивается помятая рожа мужика-после-ночной. Ну да, здешние мужики по ночам спят, а не колотятся на заводе. Вот посмотреть бы, какие тут бабы.

Словно в ответ на его мысли к детской площадке подошла девушка – вернее, молодая женщина – с девочкой лет четырех-пяти. Бросила на скамейку маленький рюкзачок, посадила дочку на качели… Джин посматривал на них, прислушивался к неразборчиво-звонким голосам, любовался стройной фигурой молодой мамаши. Видно, весна пришла в этот город совсем недавно – все ходили еще в куртках, по обочинам дорог и на теневой стороне бугрились остатки грязного снега, а на тротуарах хлюпала грязь, даром, что квартал приличный. Светлые сапожки у девицы – и не боится в таких по распутице шлепать? И курточка светлая…

Джин встал, подошел поближе – как раз в тот момент, когда молодая мама рассмеялась чему-то, стянула модный темно-красный берет и тряхнула головой… Все было другим – одежда, прическа, но этот жест – словно не стильная короткая стрижка на голове, а копна пышных кудрей – этот жест он запомнил сразу и навсегда. И глухо сказал:

– Маринка…

Девушка обернулась, скользнула по нему взглядом. И улыбнулась:.

– Джин… Правда, ты…

– Я…

– Какими судьбами?

– Попутными. Бродягу, сама знаешь, ноги кормят… А ты-то здесь как?

– Живу я тут, – сообщила Маринка, снимая девочку с качели. – Четвертый год уже….

– Замужем?

– Да…

Они сидели в большой светлой гостиной, на очень мягком и невероятно красивом диване. Диван был новым. Не продавленным. Не таким, к каким он привык. Здесь не таким было все – шикарно отремонтированные комнаты со светлой мебелью, огромная кухня, вся бело-серая, словно кусочек Северного полюса, бронированная дверь со сложным замком. Не такой была и та, что сидела рядом и очень серьезно смотрела на него.

В первый момент, попав в эту квартиру, Джин обалдел настолько, что про все забыл. Просто ходил из комнаты в комнату – а их много было, штуки четыре, что ли, – и смотрел, смотрел. Маринка увела дочку в детскую, переоделась и чай приготовила – невероятный какой-то чай, зеленый, как теперь модно, и какие-то аппетитные пирожные принесла, а он все смотрел. Все пытался найти в шикарной этой обители хоть след той девчонки, которую знал много лет, любил и ждал. Не было следа этого, не было. Разве только книжные полки, заставленные корешками – и потертыми, и совсем новыми – чуть-чуть напоминали о прошлом.

– Ну, рассказывай, – услышал он, наконец.

– Что рассказывать… – Джин растерялся. – Мы так давно не виделись, что… Живу.

– Как живешь?

– Хорошо живу…

– Все так же?

– Так же…

– Можно и не спрашивать, – она скользнула взглядом по его косухе, длинным волосам, потертым джинсам, задержалась на потрепанном шмотнике у ног.

– Осуждаешь?

– С чего… Сама такая была.

– Кто бы тебе поверил…– усмехнулся Джин.

– Да, пожалуй, что никто бы не поверил. Сама себе уже не верю.

– Почему ты здесь? Почему не в Москве, не в Питере, не… – он запнулся… – в Новосибе?

Она улыбнулась.

– Здесь чистый воздух. У Дашеньки астма, ей в Москве хуже. А тут… зелень, промышленности нет. До Москвы близко. И потом, у мужа тут офис…

– Кто он у тебя?– поинтересовался Джин как можно безразличнее.

– Экономист, – рассмеялась Маринка. – У него своя фирма, но это неважно…

– Где ж ты его нашла-то… – пробормотал Джин.

Маринка дернула головой.

– На вокзале…

– Ну да, где ж еще…

– Нет, правда, на вокзале. В Питере. Шесть лет назад. Пела в переходе, он увидел, подошел. Пойдем, говорит, со мной. Я и пошла. Мне тогда все равно было…

– А Сэм…

– А с Сэмом не было у нас ничего. Совсем. Я не нужна ему была…

… Она с ума тогда сходила, и вся тусовка это знала. И удивлялись – что нашла она, всеобщая любимица, смешливая и отважная девчонка, в этом парне, за которым, помимо прозвища Сэм, прочно укрепилась кличка непечатная. Что нашла она, ветреная и веселая, в этом вечно мрачном пропойце? А нашла же, и готова была в огонь и в воду за ним идти, вот только не нужна ему была ни разу. Он за другой ухлестывал, а через неделю – за третьей, пятой, десятой, и девки вешались на него, как игрушки на елку… трахнул одну, другую, легко и просто, и без проблем. Наверное, Маринка пошла бы и на это, она на все согласна была, как собака бездомная, вымаливающая хоть кусочек ласки, если б кто-то – Джин слышал даже, то были питерские ребята – не прижал этого типа в тихом уголке к теплой стенке и не объяснил, что делать этого не стоит. Маринку любили многие, и многие жалели. Никогда больше – ни до, ни после – о таких методах в тусовке Джин не слышал. Свобода нравов – она везде свобода: ну, сбежались, ну, разбежались, кому какое дело, если все взрослые люди. Оказалось, не все так считали…

Впрочем, Маринка об этом, кажется, так и не узнала. Только что было потом, никто не знает. Пропала. Говорили, погибла где-то на трассе. Говорили, замуж вышла. Говорили, таки уломала этого хлыща. А оно вон как все получилось.

Джин – тогда еще Женька – и Маринка познакомились в далеком лохматом году, когда обоим едва стукнуло по восемнадцать. Они мотались по стране, зарабатывая на жизнь пением или случайными шабашками, на зиму оседали на вписках, и было время, Джин влюбился в нее со всем пылом тогдашних девятнадцати лет. Только вот Маринке в нем друг нужен был. Они пели в паре, читали на улицах стихи – свои и чужие, и ах как летела тогда земля, когда на рассвете бежали, хохоча, по сонным улицам, накрывшись от дождя одной курткой. Он готов был пылинки сдувать с нее, а она ускользала, смеясь, убегала, жила нараспашку, принадлежа всему миру, только не ему. Где оно, то счастливое время?

Кто знает, чем закончилась бы эта дружба, если б сырой ветреной ночью Джин не сорвался на трассу – неважно куда, лишь бы подальше от этого города, где для него – лишь дружба и теплый, ласковый, но не страстный взгляд. Это ее негромкое «Друг…» – больнее кинжала по горлу. Он сорвался и уехал, и четыре месяца мотался по стране, благо лето было… Крым – ах, как пахнут розы, но – без нее, север – тайга, показать бы – кому? А вернувшись, узнал, что она исчезла. Искал, пытался найти – не смог. Кто знает, чем закончилось бы это, останься он тогда. Думал – не любит, только жалеет. А этого, который экономист, – его она любила ли? Дурак, дурак…

– Как ты живешь? – спросил Джин осторожно и ласково.

– Хорошо живу, – ответила она, и по глазам видно было – не врала. – Нет, правда. У меня есть дом. Есть доченька. Есть человек, который меня любит.

– А ты – его?

– А я… не знаю. Наверное, теперь – да. Я благодарна ему очень, за все. За то, что вытащил…

– Господи, Маринка, откуда вытащил? – не выдержал Джин. – Я же помню, какая ты была – всему миру хозяйка. А теперь сидишь…

– Нет, Женька, – она назвала его давно забытым именем. – Это все не так уж важно…

– А что важно тогда, что?

Она смотрела на него, словно мать на глупого ребенка.

– Жизнь. Знаешь, я Дарью тяжело носила, и, когда рожала, чуть концы не отдала. Вот тогда и поняла – в жизни есть так много всего… А мы заперты каждый в своей свободе – как в клетке, и презираем тех, кто живет иначе. Как же, ведь мы правы, мы лучше всех, а они мещане… А у меня здесь первый раз за много лет своя кровать. И кухня – своя, и чашки. И красивые полотенца. Я сроду не думала, что это так важно для меня… помнишь же – есть крыша, и ладно, лишь бы жить не мешали. А это, оказывается, так здорово. Мы думали, что деньги – это пыль, а…