Казнить нельзя помиловать

А она уплывала из-под ног, эта дорога, и плиты раскалывались под ступнями, и трава оплетала ноги. А потом впереди встала сплошная стена деревьев, и я остановился. И все завертелось перед глазами, и совсем рядом ярко запылал костер и пахнуло озерной прохладой и свежей ухой.

Нет мне хода назад.

Я опять опустился на землю, стиснул голову руками.

– Видишь, Витенька, – тихо сказал дядь Петя совсем рядом, – нет тебе хода назад. Нужно так, понимаешь? И не бойся. Это не страшно вовсе, наоборот. И не больно. Просто, как рассветет, пойдешь – прямо. Вот и все, – он улыбнулся. – Нечасто у нас такие, как ты, попадаются – чтоб без ухабов да без кочек. Дорога твоя легкой будет. Так что иди.

– Почему легкой? – спросил я, словно это могло хоть что-то изменить.

– Так люди же, Витенька, – удивился дядь Петя. – Те, кого ты вытащил – они ж за тебя каждый день Господа просят. Хоть и не все, конечно… Вот их молитвами и выстлана дорога твоя, как кирпичиками, и идти тебе легко...

– Что, – я усмехнулся, – даже Суда не будет?

– Какого? – он смотрел на меня грустно.

– Ну, этого… Страшного…

– А зачем? – удивился дядь Петя. – Все, что ты в жизни успел совершить, и плохого, и хорошего, ты и сам знаешь. А уж Господу и подавно все известно. Так за что же судить тебя? Плохие твои дела камешками под ноги лягут, споткнешься. Да только их мало у тебя, это я точно говорю…. – и он засмеялся, и такой светлой и доброй была его улыбка, что и мне захотелось улыбнуться в ответ.

Мы помолчали. Тихо догорали дрова, рассыпая снопы ярких искр.

Потом край неба над нашими головами посветлел, ночная тьма посерела и разошлась, стали отчетливо видны кромка деревьев и бледная полоса над краем леса. Зачирикали, просыпаясь, птицы.

– Дядь Петь… – я помедлил, не решаясь спросить. – А что будет  там? Ну, куда дойду?

– Иди – и узнаешь, – ответил он. – У каждого там – свое, а что у тебя – мне про то неведомо. Я ведь привратник просто, а не сам Господь. Он – знает. Иди, голубчик. Пора тебе. А о жене и дочке не грусти. Встретишься ты с ними, и сам не заметишь, как время пройдет. Это у них там оно долго тянется, а для тебя промелькнет… потому что нет его здесь, времени-то. Но то, что вы встретитесь, это я тебе точно говорю, – дядь Петя улыбнулся и хлопнул меня по плечу.

Он протянул мне флягу.

– Глотни на дорожку.

– А долго идти? – спросил я, припадая к фляге.

– А кто его знает? – вопросом на вопрос ответил он. – Говорю же: нет здесь времени, оно все твое. Ну, удачи тебе. И – легкой Дороги!

И он протянул мне руку, и я пожал его мозолистую, твердую ладонь.

И, не оборачиваясь, пошел по дороге, вымощенной серыми плитами. На миг мелькнула было мысль – Маринка… Но ушла, скользнув по краю сознания. Все земное оставалось позади, а я шел – туда, где небо было высоким и светлым, где над горизонтом всходило солнце.

10.08.2009 г.

Обыкновенная история

Джулиану

Она была приличная девушка, мамина и папина дочка, гордость родного пятого курса и надежда университетской аспирантуры. Она мечтала о науке и карьере, славе и большом будущем. Она грезила литературой, но совсем не считала себя знаменитостью, а знала – ей работать и работать, а потому впечатления и правду жизни нужно искать всегда и везде, в любом ракурсе.

С этой целью она приехала, досрочно пройдя практику, в Город сырым, холодным мартом – просто так, в гости к подруге и погулять; а то, что подруга ее – неформал, совершенно девушку не смущало, а наоборот – ведь это так интересно. До начала последнего учебного семестра оставалось еще две недели свободы.

Он был бродяга, перекати-поле, из тех, кого даже свои с ухмылкой называют «раздолбаем», не имел постоянного места жительства. Жил на вписках. Для тех, кто не знал, что это такое, он романтично изрекал: «между небом и землей». В действительности это означало грязные кухни, проходные дворы, споры за полночь, а утром хозяину вписки на работу, и он поднимает тебя в шесть утра и в восемь выставляет за дверь, как бы сильно ни хотелось спать, каким бы тяжелым не казался тощий рюкзачок с вещами и чехол с гитарой. Небо было серым и хмурым, город – жестоким, но когда ему надоедало в одном конце большой страны, он с легкостью перебирался в другой, потому что вписку можно найти везде, петь по вагонам пока еще никто не запрещал, а свободу не купишь ни за какие деньги. Сейчас он временно обитал в Городе у Джина с Самстроя, и это была не самая плохая вписка, если честно; по крайней мере, там никто не требовал, чтобы ты приносил еду каждый день – народу хватало, и подкормить могли за так: за песни и треп – и пока молчали о том, чтобы выписать… словом – живи, пока не надоест.

Компания, собравшаяся в тот вечер на вписке, была ему неинтересна, и он лениво курил дешевые сигареты и пощипывал струны гитары, устроившись в продавленном кресле в углу небольшой комнаты, – просто так, от нечего делать. Собственно, без гитары его не видели почти никогда, и за ним закрепилось прозвище Пол, хотя на Маккартни он не тянул ни голосом, ни внешним видом. Он мурлыкал что-то вполголоса и был вполне доволен жизнью – почти сыт, выпивка есть, и на сигареты пока хватает.

Комната тонула в табачном дыму, силуэты угадывались нечетко. Может быть, поэтому она увидела в нем не просто потертого, потрепанного жизнью типа, а романтического героя ее ночных мечтаний.

Он тоже обратил внимание на прилично одетую девушку – этим она выделялась среди джинсово-потрепанных остальных, точно тропическая птица в стае воробьев; слишком уж неуместными казались здесь и безупречный маникюр, и длинная юбка из хорошей шерсти, и правильные жесты, и даже ее попытки обращаться ко всем незнакомым на «вы» – девочка из хорошей семьи была воспитана, как полагается; впрочем, попытки эти пресекли пару раз, и она покорилась.

Он подсел к ней, держа в руке сигарету, но она отшатнулась невольно – не переносила табачного дыма. Удивленный, он даже окурок выбросил в пустую рюмку и спросил, как ее зовут.

Неформального имени у нее не оказалось, только цивильное – Елена.

Треп ни о чем, о погоде и природе, поиски общих знакомых. А откуда они могут быть у приличной девушки и неформального бродяги? Подружка посматривала на них с тревожным любопытством, а после, улучив момент, вытащила ее из комнаты и зашептала жарко на ухо: поосторожнее с ним… В чем именно поосторожнее, объяснить не смогла. Елена пропустила это мимо ушей и кинулась обратно в душную комнату: ведь это так интересно…

От двух бокалов вина ей стало жарко и весело, она хохотала над немудреными шутками и почти не стеснялась анекдотов. Впрочем, он приостановил сальности – не к столу это будет, не к блюду, другой нужен подход… он обожал новое и наслаждался этой мажорной девочкой, как хорошим коньяком после надоевшей водки.

Они проболтали на кухне почти до утра. Она восхищалась его свободной жизнью и раскрыв глаза слушала его рассказы про поездки автостопом, ахала от слов «я живу нигде» и «за все в жизни надо платить: горишь, конечно, но и сгораешь – как свеча». Он же в ответ любовался тоненькими пальчиками и прикидывал, как бы половчее упасть на хвост и N-цать времени пожить на нормальной вписке. Узнав, что Елена не местная, разочаровался было, но решил, что так даже лучше.

К пяти часам утра они знали друг о друге практически все, исключая все неважное. Важным было то, что настоящий талант вряд ли сможет пробить себе дорогу в такой серой жизни, а потому ему нужна поддержка дорогого человека, да только где его найти, ведь всем нужны лишь деньги, но девушки не все стервы, и любовь все равно есть, честное слово, и она готова доказать это. Спать они легли, закутавшись в один спальник и крепко прижавшись друг к другу, потому что по полу неимоверно дуло из незаклеенных окон.

Весь следующий день они гуляли по городу, и ветреный март посыпал их разговоры снежной крупой. Они сидели в маленьком окраинном кафе, пили кофе, за который платила Елена – у него совершенно случайно не оказалось с собой денег. Он читал ей свои стихи и ласково гладил ее тонкие пальцы.