Режиссер

Напольная вешалка падает, с грохотом закатывается под столик.

— Хотел спросить кое-что у отца, — вяло говорит Ингмар.

Он встает и идет, вытянув перед собой руку. Упершись в стену, поворачивает налево, к двери в коридор. Встает на колени, шарит по полу, находит вешалку.

— А можно мне тоже с вами прогуляться?

— Мне хотелось побыть одному, — бормочет отец.

— Я только подумал, что мы могли бы обсудить мой сценарий.

— Я не читал его, — резко отвечает отец. — Если говорить начистоту, мне твои фильмы не интересны. Я не считаю это искусством. Понял? Я не разделяю твоих взглядов на человека…

В полосе света, который тянется с лестничной клетки, Ингмар видит покрасневшее лицо отца, прежде чем тот закрывает дверь у него перед носом.

Снаружи слышны неторопливые шаги, хлопает дверь лифта. Ингмар швыряет вешалку об пол, зажмуривается от рези в глазах, бежит вместе с другими детьми через реку, покрытую серо-зеленым льдом. Он проносится мимо мужчины с выпученными глазами, похожего на почерневшее бревно.

Когда Ингмар вошел, мать сняла абажур с напольной лампы и встряхнула ее. Она грустна, кивает на место рядом с собой, свет тотчас снова тускнеет.

— Сесть на диван? — спрашивает он, ощупью передвигается вокруг стола и садится.

— Отец сейчас недоволен всем на свете, — говорит она.

— У нас никогда не получалось толком поговорить.

— Думаю, все потому, что ты хочешь, чтобы он прочитал твой сценарий, — тихо отвечает мать.

— Просто мне пришла в голову идея показать, какой бы из меня был пастор, — продолжает Ингмар. — Каким бы я стал, если б позволил отцу помыкать мной. Дело в том… я понимаю, ему тяжело читать мой сценарий, а потом говорить мне о том, как хорошо, что я выбрал другой путь.

— Ему не так просто…

— Что?

— Я не защищаю отца.

— Нет.

— Совсем нет, — спокойно прибавляет она. — Ему нелегко. Выбрав профессию пастора, отец хотел искупить свою вину перед матерью за то, что провалил экзамен. Прости, что я улыбаюсь, но… знаешь, она ведь работала сверхурочно все те годы, чтобы он мог ходить в школу.

— Знаю.

— Позволь мне рассказать тебе одну вещь… Сядь, пожалуйста, дорогой мой. Я хочу… я много раз собиралась сказать тебе это, но мне всегда казалось, что это будет ошибкой.

— О чем ты? — сухо спрашивает Ингмар.

— Через несколько дней после премьеры «Травли» [23], отец рассказал, что…

— Ты не обязана оправдывать…

— Можешь меня дослушать? — мягко перебивает она. — Да.

— Ты ведь знаешь, когда реставрировали Хедвиг Элеонору, заказали новый витраж для окна возле купели. У всех было множество идей насчет сюжета для этого витража, но решать должен был отец, и он попросил мастера изобразить Христа под березой, занесшего руку над головой младенца.

Карин вытирает рукой уголок глаза.

— Отец как умел нарисовал эскиз — луг с двумя людьми — и попросил мастера, чтобы младенец был мальчиком. Потому что я все время думал об Ингмаре, признался он. Ты знал об этом? Он даже готов был отдать ему один из тех детских портретов, что брал с собой в церковь, но застеснялся, его буквально сковало смущение.

По дороге на Юрсхольм Ингмар подкручивает ручку обогрева: горячий спертый воздух дует сквозь решетку, но он по-прежнему мерзнет.

В это время суток на дороге почти пусто.

Редкая пелена дождя выступает из тьмы, соприкасаясь с лобовым стеклом. Маленькие блестящие черточки тотчас смываются дворниками.

Он снова думает о витраже у купели, о безжизненном лице мальчика.

Внезапно белый свет фар выхватывает из темноты автобусную остановку. Несколько мгновений световое пятно, помигивая среди черных ветвей, висит над остановкой. Но Ингмар все же успевает увидеть на скамье женщину, полукружья ее запястий и расписание автобусов над головой.

Он медленно притормаживает, меняет передачу, едет не спеша, сворачивает на обочину и останавливается.

Отрезок пути через лес до остановки покрыт мраком.

Он разглядывает отражение в зеркале заднего вида, но остановка погрузилась во тьму. Кроны деревьев вырисовываются на фоне темного неба. Вдали между стволами деревьев мерцают окна какого-то дома.

Он барабанит пальцами по рулю. Дождь рассекает свет фар. Мягкий изгиб асфальта взблескивает и исчезает за деревьями и темным промышленным зданием.

Что-то в облике этой женщины на остановке — может быть, полное тело или опущенный взгляд — напоминает Ингмару о кормилице из его видения. О том вечере, когда он представил, что в стене за бельевым шкафом есть дыра, ведущая в запущенную соседнюю комнату.

Сейчас он уже сомневался, что в стене и вправду есть дыра. Он помнит, как наутро собирал с пола осыпавшуюся штукатурку и клочья обоев, но понимает, что и это могло быть частью его видения.

Позади что-то тихо потрескивает.

Перестав барабанить по рулю, он вглядывается в зеркало заднего вида, но там беспроглядная тьма, и он уже думает, не сдать ли назад, когда задняя дверь неожиданно открывается. Обернувшись, он видит, как женщина пытается перебраться из инвалидного кресла в машину. Он машинально жмет на газ, отпускает сцепление и выруливает на дорогу. Сменив передачу, смотрит в зеркало заднего вида. Сердце бешено бьется в груди.

— Что за черт, — бормочет он сам себе.

По бокам струится пот из-под мышек. Трясущейся рукой он выключает обогрев, проводит рукой под носом.

Он пытается сосредоточиться на мысли о первом дне съемок, о том, что происходит в ризнице, о первых кадрах, но темнота то и дело закрывает картину.

Черное скачущее полотно за молочно-белым стеклом.

Сразу за Стоксундом он подавляет в себе порыв свернуть на встречную полосу и столкнуться с автобусом из Норртельи.

Забрав из кабинета рукопись со сценарием, Ингмар спускается по лестнице в столовую и садится за стол. В музыкальной гостиной кто-то неспешно разыгрывает гаммы, повторяя их помногу раз.

Он взглядывает на старые фруктовые деревья в темноте за окном.

Сначала он думал, что первыми кадрами будут решетчатое окно, распятие и приходские деньги.

Но теперь он сказал себе, что никакой необходимости в этом нет. Не стоит увязать в деталях и композиции. Мысль о картине в картине. О периферийной символике.

Единственное, что имеет значение, — он остался верен осознанию себя в качестве пастора.

Звуки фортепьяно стихают, у него за спиной раздаются шаги по паркетному полу, сухое поскрипывание. Кэби садится на диван. Скребет ногтями обивку. Бахрома подрагивает.

— Я тоже уже заканчиваю, — говорит он, перелистывает несколько страниц, проверяя реплики, в которых не уверен.

— Ты устал?

— Просто хочу получше подготовиться. Эти съемки должны пройти с максимальным результатом. Знаю, что обычно случается много чего непредвиденного, однако на этот раз мне пришлось просчитать все до мелочей, на самом деле нам надо не так уж и много денег.

— Ты мог бы всем это объяснить.

— Да, — вздыхает он, закрыв папку с рукописью. — Или уж будь что будет.

Вставая, Ингмар успевает заметить, что диван пуст, и одновременно боковым зрением улавливает стремительное движение над серой травой за окном.

Сквозь столешницу, сделанную из тонированного стекла, он видит Кэби. Она лежит на спине на полу.

— Ты видела кошку, что ошивается в нашем саду?

— Нет.

Ингмар садится.

— Кажется, она здесь поселилась, — тихо говорит он, вспоминая, как стриг траву за день до переезда на Торё. Кислый запах яблок, когда стальное лезвие рассекает недозрелые плоды, лежащие на земле. Кошка вздрагивает, отпрыгивает в сторону.

— Ты знаешь, что я жила в свободном браке с Гуннаром, — говорит Кэби. — По-моему, он переспал со всеми скрипачками по всему…

— Да, ты уже говорила.