Режиссер

— Если только на сантиметр.

— Давайте попробуем, а если не получится, пойдем дальше.

Пятый павильон: Ингмар стоит в стороне, наблюдая, как вокруг ризницы устанавливают кулисы. Рабочие что-то кричат друг другу, передвигают тяжелую секцию декораций.

Он чувствует, что слишком быстро проглотил свой обед. Вареная ветчина с яичницей никак не улягутся в желудке. Осторожно, даже почти рассеянно, Ингмар просит Кульбьорна [25] говорить без лишнего драматизма, сдержанней — совсем чуть-чуть. Никакой проблемы тут нет, просто пришло вдруг в голову — может, стоит попробовать?

Но Кульбьорн уже готов к обороне, он кивает, глаза как-то подозрительно сужаются.

— Черт, да я так и знал, — говорит он, скрестив на груди руки.

— Понимаешь, в общем-то и без того все прекрасно, — объясняет Ингмар.

— Но ты беспокоишься, что получится плохо.

— Вовсе нет, не получится.

— Вот в театре…

— Да, ты совершенно прав, — перебивает Ингмар. — Бывает по-разному. Но здесь не театр, а кино. Поэтому лучше сделать так, как делаешь ты. Этого будет вполне достаточно, а может, даже и чересчур — такое тоже вполне возможно. Вот я и прошу тебя попробовать еще немного сбавить обороты.

Заметив скептический взгляд Гуннара, он поворачивается к нему.

— Ты понимаешь, ведь это чертовски важно: если мы в первый же день поймаем нужную интонацию, то дальше все пойдет как по маслу.

— Какую именно? — спрашивает Гуннар.

— Твоя — в самый раз, все прекрасно.

— Хотя не мешает немного сбавить обороты, да?

— Давайте попробуем разные варианты. Хорошо? Время у нас есть.

Гуннар пытается улыбнуться, Ингмар бросает взгляд на Свена, тот кивает в ответ.

Катинка смотрит на часы.

— Хорошо, — вздыхает Ингмар. — Ну что? К первым съемкам готовы?

Взгляд Гуннара просто невыносим.

— Тишина в студии, мотор!

Пелена падает сверху, накрывая все ателье и окутывая зимой. Слышится чье-то учащенное дыхание, но вскоре оно сливается с дыханием остальных.

— Камера, — немного рассеянно произносит Ингмар.

— Камера, поехали! — отзывается Стиг Флудин, сидящий за звукооператорским пультом.

Раздается громкий голос.

Служка высыпает содержимое сачка для сбора пожертвований себе в руку, пастор ставит термос на стол, и вдруг в воздухе над головами проносится какой-то мужчина.

Он беззвучно парит над землей.

Всё происходит в считанные секунды. Однако все успевают его увидеть. Перекошенный, словно отражение в луже. Лицо бледное.

Он пытается приземлиться на ноги, но весьма неудачно, ботинки едва касаются пола, ноги скользят, и главный удар приходится на плечо и бедро.

К нему подбегают люди. Мужчина садится.

— Здорово я приложился, — бормочет он, глядя перед собой невидящими глазами.

— Что с тобой, Калле? Сильно ушибся?

— По-моему, это прожектор, — говорит он, пытаясь встать. — Не припаяли небось.

Кульбьорн стоит в самом центре суматохи и сам с собой репетирует сцену, проклинает свою бездарность и начинает все заново.

Электрики снимают с камеры стальную раму с маленькими лампочками.

Ингмар отходит подальше и садится на пол в стороне от всех. Учащенное биение сердца сказывается дрожью в руках.

Он прислоняется к стене, и легкая тень заполняет морщинку, полукружьем согнувшуюся у рта рядом со старым шрамом, который со временем превратился в ложбинку.

Вокруг ризницы посреди огромного павильона ходят люди, рабочие, не торопясь, протягивают черные кабели. О чем-то беседуя, снова закуривают.

Ингмару вдруг почему-то приходит в голову, что Стриндберг написал пьесу «Лебедь белая» специально для Харриет Боссе [26], но потом сделал все для того, чтобы роль досталась Фанни Фалькнер [27].

Свен Нюквист подает знак, что все готовы начать еще раз. Взглянув на часы, Ингмар встает за камерой в ризнице. Видит, как все занимают свои места, чувствует, как спокойствие разливается по всему телу, и, когда пищит световая хлопушка, мягкие волны проходят по свету.

— Вы неважно выглядите, — говорит служка, и Ингмар тотчас слышит, что звучит это из рук вон плохо. Голос Кульбьорна утратил ту ноту отсутствия, которую они так долго отрабатывали во время репетиций. Он прижимает подбородок к груди, как они и договорились, но все остальное — настоящий театр.

В глазах у Кульбьорна паника. Он чувствует, что играет хуже других.

Слова так и льются из Гуннара:

— Если бы пойти поспать, то…

Кульбьорн протирает очки, разглядывая их на свету.

— Вы могли бы попросить Мэрту Лундберг помочь вам, — говорит он. — Она была бы рада. Могу у нее узнать.

— Спасибо, не стоит, — резко отвечает пастор.

Вдруг оба переводят взгляд на железную дверь.

— Спасибо, — говорит Ингмар, почесывая затылок и подыскивая предлог попросить актеров повторить дубль, не обидев при этом Кульбьорна.

Стиг Флудин за звукооператорским пультом показывает кулак с большим пальцем.

Ингмар видит, что актеры ждут от него какой-то реакции.

Кульбьорн делает вид, что улыбается.

— Отлично, Гуннар, — говорит Ингмар. — Только мне кажется, это твое «спасибо, не стоит» получается слишком резким. Понимаешь, что я имею в виду?

— Нет.

На лбу поблескивают капельки пота.

Гуннар сидит за столом в ризнице и ждет объяснения. Между бровями пролегает двойная морщина, рот подозрительно изогнулся.

— Давайте попробуем еще раз, — говорит Ингмар. — Может, это вовсе не обязательно, но время-то у нас есть. Ну как? Что скажешь, Гуннар?

Гуннар встает и убирает со стола термос и кофейную чашку.

Тишина.

— Камера! — кричит Ингмар.

— Камера, поехали! — отвечает Стиг Флудин.

Пищит световая хлопушка, покачивается золотая кисть на сачке. Ингмар грызет ноготь большого пальца и вдруг оказывается в Мэстере Олофсгордене после премьеры «Лебедь белая».

Немцы заняли Париж, мать стояла немного поодаль в темном фойе с чашкой кофе в руке, за окнами кружился снег.

— Ты неважно выглядишь, — сказала одна из актрис.

Ингмар провел рукой по губам, не глядя ей в глаза.

Сейчас бы пойти прилечь.

По группе прокатился легкий шорох.

— По-моему, перед нами юное дарование, — сказал какой-то мужчина, понизив голос и кивая на Харриет Боссе. Невысокая женщина чуть старше, чем его собственная мать. Миловидная, подумал он. Гордо посаженная голова и круглые щеки.

Она неторопливо разглядела его, затем, слегка улыбнувшись, спросила:

— Мать с отцом были на представлении?

— Я видел только мать, — ответил он, делая жест матери.

— Ей понравилось?

— Не знаю.

— Могу спросить у нее.

— Нет, спасибо, — отвечает пастор.

Актеры смотрят на кованую железную дверь.

— Спасибо, — говорит Ингмар. — Отлично. Правда, отлично. Вы сами заметили, что на этот раз получилось? Раз — и все. А теперь пора отведать торта.

Он идет за Свеном, но, вспомнив, что надо поговорить с Катинкой, возвращается и сквозь тонкие церковные стенки слышит, как Гуннар говорит:

— Дело тут вовсе не в интонации, он не стремится к стилизации или точности. Ему лишь бы гадость какую-нибудь сказать.

Ингмар краснеет, но сдерживает порыв гнева и не врывается на площадку.

Надо вышвырнуть его со съемок, уходя, думает он. Страх каскадом обрушивается где-то в желудке, скручивая кишки.

Он замирает и ждет, не понимая, что произошло. Мутный свет свисает с арматуры, словно рваная простыня.

Словно застывшие потоки минувшего ливня.

Словно пластиковое покрывало, что тянется с пола до потолка.

В Большом павильоне пустынно и тихо. Кофейная чашка и смятая сигаретная пачка.

Время около трех часов ночи, но он идет дальше.