Форсирование романа-реки
Форсирование романа-реки читать книгу онлайн
Увлекательное ироничное повествование югославской писательницы Дубравки Угрешич – своеобразный «роман о романе», литературная игра, основанная на цепочке таинственных событий, первое из которых – смерть в бассейне. Это мастерски реализованная модель постмодернистской теории, высвечивающая на фоне жизненных реалий «развитого социализма» абсурдность писательского ремесла.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
– Простите, а есть в городе какое-нибудь другое место – кафе, клуб, ресторан, где собираются писатели?
– Да что вас заклинило… писатели, писатели?!
– Ну хорошо, допустим, вообще богема.
– Если нет литературы, откуда возьмется богема, как вы считаете?
– Gemišt! – сказал человек-лягушка, поставив на столик два стакана. – И счет!
Жан-Поль Флопо кивнул. Рауль достал кредитную карточку.
– Карточки не принимаем! – процедил тип сквозь зубы.
– Запиши на мой счет, Моцарт. И не перди, – вмешалась дама. Тип кивнул головой, побрел к стойке и там снова натянул на лицо неподвижную маску лягушки.
– Благодарю вас, мадам, – сказал любезно Жан-Поль Флогю. – Позвольте представиться…
– Нет смысла, – сказала женщина. – Я все равно забуду. Иностранцы через этот город только проезжают. Не задерживаются.
Жан-Поль Флогю с интересом изучал удивительную особу.
– За ваше здоровье, мадам, – сказал он.
– Будем здоровы! – сказала женщина и одним махом опустошила свой стакан.
– Могу ли я пригласить вас на небольшое party в четверг, в отеле «Интерконтиненталь»?…
– Опять писатели? – спросила женщина.
– Да.
– Может, приду… – сказала женщина и крикнула: – Моцарт, еще один gemišt!
– Простите, – сказал Жан-Поль Флопо, вставая. – Как вас зовут, если можно узнать?
– Называйте меня Тарзан.
– Благодарю, мадам. И до свидания! – сказал Жан-Поль Флогю.
– Нет проблем… – произнесла женщина, потеряв интерес к посетителям. Тип за стойкой тоже не выказал им большого внимания. Он проводил Жан-Поля Флопо и Рауля до дверей, кивнул, и, когда те оказались на лестничной площадке, замок щелкнул, а тень исчезла.
– Рауль, вы уверены, что это был Клуб писателей? – спросил Жан-Поль Флогю, пока они спускались по мрачной лестнице.
– Да, адрес такой, месье.
– Это показалось мне больше похожим на похоронную контору, – пробормотал Жан-Поль Флогю.
Когда они вышли на улицу, Рауль сказал извиняющимся тоном:
– Возможно, месье, мы все же ошиблись адресом.
– Не беспокойтесь, Рауль, мне было полезно узнать, что барменом здесь работает Моцарт, а жизнь, оказывается, пишет романы… – сказал Жан-Поль Флогю и от всего сердца рассмеялся.
12
Дорогой Пер,
я обожаю самолеты, ты не знал? Они волнуют меня всегда одинаково, и ритуал, всякий раз noвторяющийся в самолете, не снимает волнения. Я всегда сгораю от нетерпения войти, занять свое место и пристегнуть ремень. Я всегда делаю это первой, с такой готовностью и энтузиазмом, что пассажиры рядом со мной, зараженные моей дисциплинированностью, тоже начинают пристегиваться. Вот я пристегнулась. Я послушная и хорошая. С напряженным вниманием слежу за холодной, отработанной пантомимой, которую разыгрывает стюардесса с хорошеньким кукольным личиком. Послушно направляю взгляд туда, куда показывает ее рука, хотя я никогда вполне не воспринимаю их объяснений – этого чарующего звукового сопровождения. Верх детского волнения я переживаю в тот момент, когда стюардессы начинают разносить пластмассовые коробки с едой. Я жду своей коробки, как рождественского подарка. Весело и жадно разглядываю содержимое: маленькую кругленькую булочку, кусочки ветчины, лист салата, холодный ростбиф, печенье… Высвобождаю из целлофановой упаковки пластмассовые нож и вилку, аккуратно открываю бумажные пакетики с солью, перцем, сахаром. Ем сосредоточенно, с аппетитом, все до последней крошки, до того, что венчает этот кукольный обед, – шоколадной конфеты с вишневым ликером. Возбуждение спадает лишь только после того, как я осторожно выплевываю косточку на ладонь (быстро, чтобы никто не увидел, лизнув ее) и стряхиваю на тарелку. Закрыв крышку, я внимательно рассматриваю остатки еды в этом прозрачном пластмассовом гробике и каждый раз удивляюсь. Строгая стюардесса уносит мою кукольную посуду. Я вела себя хорошо, все съела, говорит ее равнодушному лицу мое ясное и приветливое. Требую плед, хотя не холодно. Заворачиваюсь в него, щекой чувствую мягкие ворсинки. Крепко зажимаю в кулаке угол пледа, «ухо», как всегда, не могу заснуть без куска тряпки в руке. Эта тряпка – залог возвращения. «Сесилия, – витает надо мной ангельский голос моей бабушки, – не забудь тряпочку, иначе не вернешься из сна…» Я тяну к себе угол пледа, вдыхаю собственное дыхание, смешанное с характерным запахом шерсти, и плыву во взвешенном состоянии, словно я снова в утробе, и вижу во сне волнующий момент своего появления на свет… Страх полета – это, несомненно, утробный страх…
В отель я приехала на такси. Было поздно. Город из автомобиля показался мне неприятно мрачным. Но номер уютный. В постели я читаю «Wunschloses Unglьck» Handke. Я купила эту книгу, чтобы читать в самолете. Пятидесятитрехлетняя домохозяйка принимает смертельную дозу снотворного, надевает гигиенические трусики, кладет гигиеническую прокладку, надевает еще две пары трусов и ложится в постель, аккуратно скрестив руки на груди. Меня потрясла эта необычная деталь, это подсознательное, ритуальное и так страшно по-женски характерное, одевание (прокладка для менструации!) перед встречей со смертью. Женщина и на тот свет берет с собой свою растраченную, убогую половую принадлежность, и в раю, и в аду ей потребуется ее гигиеническая прокладка…
Гашу свет. Комната наполняется густым мраком. Я клубком сворачиваюсь в постели. Мурлычу, как кошка. Ловлю в темноте образы, похожие на теплых плюшевых мышей. Обнюхиваю их, грызу, толкаю лапой, потом спокойно жмурюсь, следя при этом, чтобы они не убежали. О6разы, загипнотизированные мною, не движутся. Мне кажется, я сыта. Поэтому выпускаю их, они пугливо расползаются по углам, а я погружаюсь в сон…
Из знакомых здесь только Томас Килли. Он больше не пьет и уже пять лет пишет роман. Сюзанн Зонтаг, к сожалению, не приедет. Я прочитала свой доклад о Sigrid Undset, о которой здесь никто не слышал. Познакомилась с двумя молодыми женщинами, здешними писательницами, Дуней и Таней (как красивы славянские имена, правда?), у них одних здесь человеческие лица. Томас пригласил меня на ужин.
MARDI, le 6 mai
1
Скажи, котик, a этот поэт, Хосе, был знаменитым? – спросила Ванда, прижавшись щекой к руке Министра.
– Откуда я знаю, наверное, у них там в Испании… – сказал Министр равнодушно. Ванда промурлыкала что-то вроде «хм» и больше вопросов не задавала.
Ванда любила знаменитых людей преданной и долгой любовью простого человека. Она знала о них все, то есть все, что можно было прочитать в отечественной желтой прессе. Она отождествляла себя с ними во всех их горестях и радостях. Когда знаменитая американская актриса Joan Collins сообщила миру, что под наблюдением врачей проходит курс похудания в какой-то клинике, Ванда три дня ела только вареные яйца и пила воду, пока на четвертый день не упала в обморок. Когда сорокалетняя Linda Evans заявила, что ждет ребенка, Ванда в свои сорок семь была беременна целых два дня. Когда умер Richard Burton, она заняла сторону Elizabeth Taylor и взволнованно объясняла, почему та не смогла быть на похоронах, а лишь послала огромный букет белых роз. Когда финансовые органы насчитали певице Zorici Brunclik слишком высокий налог, Ванда три дня ожесточенно критиковала финансовые органы. Когда исполнитель народных песен Nazif Gljiva заявил в газетах, что пишет мемуары, Ванда послала в Союз артистов эстрады страстную открытку, которая содержала только два слова: «Поздравляю! Поздравляю!» И когда соседка Буденица, пенсионерка, разгоряченно выступала против того, что опять все подорожало, а пенсию не прибавили и, подняв стиснутый старушечий кулак, громко воскликнула: «Так не прожить! Так только сдохнуть!» – Ванда обиженно сказала ей: «Соседка, почему вы всегда говорите об одних только неприятных вещах». А думала она в тот момент о том, что общественность несправедливо осуждает Prince Charles и Princess Diana за то, что они якобы слишком дорого обходятся казне. При этом ее туфелька надежно прикрывала дырку в чулке. Такой была Ванда. Ванда с таким искренним жаром пересказывала детали из жизни знаменитых людей, что весь этот «желтый мусор», хотел Министр того или нет, коварно оседал и в его голове. Так, недавно на каком-то заседании он запросто ляпнул: «Представляете, Fassbinder…» – и хотел было продолжить: «…этот гнусный педик», но вовремя прикусил язык. (Тьфу, опять этот Вандин мусор! Как раз сегодня утром она сказала: «Представляешь, котик, этот Fassbinder, оказывается, был гомиком! От этого и умер, бедняга!») И уже на следующий день в газете появилась огромная статья о Fass-binder'e, потому что присутствовавший на заседании журналист решил, что Министр в тактичной форме обращает внимание на то, что наша общественность недостаточно хорошо знакома с процессами, происходящими в современной немецкой кинематографии.
