Сучья кровь

Разбитый бокал и пиво по столу. Белый Витин платок, ворчание официантки. Туалет. И он проводит по щекам руками, холодной водой лицо ополаскивает.

Холодная вода.

Тёплые, живые, сильные руки…

— Ксен?..

— Успокойся. Ты в психушку хочешь?

— Н-не хочу…

— Тогда делай, что я скажу. Прекрати наркоту с Ксеном жрать — раз. Прекрати в церковь ходить — два. Тургенева почитай — три. Займись трудом — четыре. Лучше — физическим трудом. Это лучшее лекарство.

— Откуда ты знаешь? — мокрая, некрасивая Наташа обернулась на Витю всей своей размазанной косметикой. — Один ты в своём уме, получается?

Витя молча вытер руки бумажным полотенцем, натянул белые перчатки и вышел из туалета.

— Я опоздал немного… — растерянно сказал Толик, в одиночестве сидевший за столом. — Там пробки… Застрял.

— Не было там пробок, сучья твоя кровь. За компом ты игрался.

Витя накинул плащ, взял трость и ушёл.

Женя проснулся у Ксена дома, на кухонном диванчике.

Рута лежала под столом и не двигалась, но не спала. На столе валялась разбитая Наташина фотография, на полу — окурки и трубка Ксенова, через которую он траву и гашиш курил. Холодильник открыт, и из него вода на пол стекает.

— Загрустишь тут, да, Рута? — скептично заметил Женя и достал сигарету. Рута не отреагировала.

В кухню вошёл Ксен, держась за голову. Женю не то что бы проигнорировал, а вообще даже не заметил. Подошёл к раковине.

— Голова… Голова-то как болит… — произнёс он.

Женя затянулся сигаретой.

— Ксен… И больше ничего не мог сказать. Сигарета выпала из руки на колено.

— Ксен…

Ксен молча стоял у раковины, наклонив голову под холодную струю воды.

— Ксен, ты…

Сигарета прожгла штанину, и маленький свирепый огонёк впился в ногу, но Женя даже не почувствовал.

— Ксен, у тебя из затылка… — дрожащим голосом произнёс он. — Ксен…

У Ксена из затылка торчала рукоять кухонного ножа. Ксен весь был в крови. Как всегда дома, голый по пояс, в джинсах, в тапках, и все джинсы — в чёрных пятнах, всё тело — в кровавых линиях, шея вообще… И голова, голова, вечно больная голова Ксена, а в голове — нож.

«Ещё бы она не болела» — почему-то некастати подумал Женя.

После этой мысли шок исчез.

— Наташа, «скорую»! — заорал он, вскочив с дивана. — «Скорую», «скорую»!

Прошёл год.

II

Почему он умер? Женя часто думал об этом. Почему, почему именно он?

Время задаёт нам вопрос. Кажется, что каждое время задаёт свой вопрос, но если посмотреть глубже и шире, всё-таки время всегда всем только один вопрос задаёт. Некоторые на него отвечают. Некоторые отвечают и ошибаются.

Он просто не смог ответить.

Что это был за вопрос? Да бог его знает. Один Бог, наверное, и знает. Для себя Женя позже сформулировал его так: почему люди не могут жить по-человечески? Почему люди не могут быть Человеками? Настоящим — Человеком. Которому руку подашь и пожмёшь: Человек! Почему все такие неплохие люди, но никто не может Человеком быть?

И сам же себе отвечал: не к тому готовятся, стало быть. Точат ножи, мечи, надевают кольчугу. Готовятся выйти на дорогу и демонов рубить. Готовятся зло изводить, зло снаружи, в мире и зло внутри себя. К битве готовятся. А битвы нет. И войны никакой нет. Каждый сам себе в голове её рисует — и битву, и войну, и врагов, и всё остальное. А есть вот что: сложное, гигантское, многоуровневое болото. Выходишь, начинаешь мечом махать, а рубить некого. В болоте стоишь, и вязнуть начинаешь. Медленно так, незаметно тонуть. И доспехи гниют, и меч ржавчиной покрывается, и глаза какой-то тоской подёргиваются. А когда увязнешь с головой, на следующий этаж болота проваливаешься. Смотришь наверх — вылезти уже ни черта, кажется, не получится. Сверху неба нет, никакого неба над тобой, а только мутная вязкая жижа предыдущего болота. Смотришь вниз — а там уже ноги по колено в новое болото ушли.

— Почему же… Почему же ты не вылез?.. — спрашивал Женя. — Почему не карабкался, не барахтался в этом болоте…

Снова осень, эта холодная мелкая мошкара дождя с небес, и могила. Женя принёс пачку сигарет. Наташа букет цветов положила. И всё.

Она стояла в стороне; положила цветы и сразу отошла от могилы. Смотрела вдаль, в пустоту, сквозь медленно опускающиеся листья. Красные, оранжевые и жёлтые кленовые листья.

Наташа отвечала на этот вопрос по-другому, чем Женя. Да и вопрос у неё, наверное, был другой. Но тоже отвечала. Мучения годовалой давности закончились для неё открытием сучьей крови, и она поставила точку — как это умел делать Толя.

Сучья кровь. Рабская кровь.

В древние времена люди отобрали среди себя тех, кто мог похвалиться лучшими генами. Лучшими наборами генов. Лучшим материалом для естественного отбора. Отобрали и поставили над собой, чтобы кто-то вёл стадо. Контролировал. Кого-то, кто может жертвовать и решать. Кому можно доверить судьбы.

И культивировали веками. Культивировали этот род, кровь пастырей. Потому, по её мнению, браки разрешались только между представителями высших сословий, без каких бы то ни было домесей — чтобы сберечь царскую кровь. Средневековье. Древний Рим. Греция. Египет.

А теперь у нас есть демократия. У нас нет аристократов, которые почему-то только между собой скрещиваются. Породу свою борзую держат. Не допускают сучьей крови в своём роду.

А мы сейчас все равные.

— Всеобщее равенство — это глубочайший упадок нашей, человеческой культуры, — сказала Наташа тогда Жене, когда они пили вдвоём, через месяц после ножа в голове Ксена.

Раб генетически так привык. Что его должны бить, чтобы он работал. А если не бьют — передышку сделать можно. Похалявить. Если никто не бьёт, никто не заставляет трудиться. У нас сейчас всё так гуманно, так гуманно, особенно в Америке. Но как то ни парадоксально, ради блага всего человечества, люди не заслуживают гуманности. Схема, выработанная веками, — сломана. Основа нашего общества — сломана. Мы катимся к концу. Крушение последних империй. Исчезновение, повсеместное исчезновение царских кровей, их измельчание и смешение с сучьей. Если кинуть ложку мёда в бочку дерьма — у нас получится бочка дерьма. Если кинуть ложку дерьма в бочку мёда — у нас снова получится бочка дерьма.

Рабы с одуревшими глазами, с лозунгами всеобщего равенства, лезут наружу из трюмов галер, где вслепую махали вёслами вот уже тысячелетия. Рабы хотят быть великими и сильными. Правителями и писателями.

А галеры стоят и больше уже не плывут.

Они не помнят уже, понаставив своих гуманистических тезисов, что кровь их — сучья, и гены их — сучьи, и сделаны они — из дерьма, из низших прослоек. И сами-то ничего не умеют, и не понимают, и не могут, пока барин плетью не огреет. Потому что сколько бы человек ни хотел, а выше головы не прыгнешь. Не сделаешь больше, чем тебе природа дала сделать. А если твоя природа в том, чтобы ты работал на барина — то без него ты никто.

Поколения освобождённых рабов.

Привыкшие бояться и красть со стола или, что хуже, уже оборзевшие наглые шавки.

Что хочет тварь сия?

Чего она умеет желать?

Еды. Уюта. Чтобы полаять. Ну и, может, чего-то для души, погреться.

Не так, конечно, плоха сука. Сука хороша, пока она жалкая. Сука, намокшая под дождём, голодная, хворая, с большими грустными чёрными глазами. Сука, как говорила Наташа — ни добрая, ни злая. Она интересна, пока ей плохо. Тогда сука кажется хорошей и несправедливо обиженной. Кто ж это выкинул на улицу такую лохматулю? Такую грязную милую собаку? Ну и что, что она большая, неуклюжая и некрасивая. Такая же ведь собака, как и все остальные пудели и пекинесы, верно ведь?

Неверно.

— Скотина есть скотина, — говорила Наташа тогда, прошлой осенью. — Нечего к хорошему приучать. Ты, Женька — куришь, пьёшь, бросить не в состоянии. Некому тебя заставить. Хочешь фотографировать — а не можешь. Нету в тебе генов художника. Толя — погряз в игрушках своих. Материт тупиц на работе, а сам недалеко от них ушёл. Ксен с наркотиками своими, со своей жизнью в руках… Дали ему жизнь, а он сидел и понять не мог, зачем дали. Чего делать. Нет барина. Свободен. Беги хоть на край света, свободен. Делай что хочешь, свободный раб.