Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей

— Этот Хулио Кортасар — я. Только, как видишь, я не умер.

— Ну хватит! Не люблю, когда меня разыгрывают, этого только мне не хватало.

Пытаешься встать, но вы удерживаете ее за руку. Сердце стучит барабанной дробью. «Подожди. Есть нечто, что не вписывается во все это». Вы достаете из кармана пальто и протягиваете ей паспорт, открытый на странице с фотографией. Ты читаешь цифры и испуганно вскидываешь глаза:

— Не понимаю.

Открываешь рюкзачок, роешься на дне, потом протягиваешь ему удостоверение личности, и ваши глаза впиваются в дату рождения. Несомненно, все указывает на то, что это сон, а поэтому вы решаете плыть по течению.

— Я тоже смущен, как и ты. Говоришь, что этот Хулио уже умер? В каком году?

— Не помню точно, но примерно в восьмидесятых.

— В восьмидесятых? А какой сейчас год?

Недоверчиво покачиваешь головой: «Две тысячи третий».

Молчание. Ты думаешь, что все это от дури. Галлюцинации. Вы, однако, верите, что это сон. Слияние времен? Или это правда, что уже умерли и сейчас вы всего лишь призрак? Нет, вы предпочитаете первое объяснение, хотя оно и отдает научной фантастикой. В конце концов, Куба всегда казалась ему немного сюрреалистичной, не слишком реальной, но и не слишком фантастической, скажем так: остров со множеством людей на границе двух миров.

— Подожди. Ты думаешь, что я тебе снюсь. Я точно так же думаю о тебе. В любом случае мы проснемся. Так что сойдемся на этом и давай поговорим немного. Хорошо? На самом деле я сейчас на Пласа де Армас, жду Лесаму Лиму и Чинолопе. Сейчас январь 1967 года, я приехал на Кубу как член жюри премии Дома Америк. Ты знаешь Лесаму?

— Конечно. Я — тоже в Гаване, на Пласа де Армас, только в 2003 году.

Вы демонстрируете спокойствие, которого на самом деле нет.

— И не замечаешь ничего странного? Можешь описать мне то, что видишь?

Ты оглядываешься вокруг — вокруг кипит городская жизнь, клоуны на ходулях, стада туристов, осаждаемых газетчиками и валютными проститутками. «Зачем? — спрашиваешь ты его. — Все это бред. А ты — галлюцинация».

— Не думаю. Припомни, ты прикурила сигарету от моей зажигалки. Можешь меня потрогать, видишь, я вполне ощутим. Материален, хочу сказать.

— Верно.

— А если это всего лишь сон или странное путешествие во времени, вообрази себя на моем месте. Это же замечательно! Наконец-то могу поговорить с человеком, который знает будущее.

— Не думаю, что я тебе уж очень пригожусь. Про тебя я мало знаю, и про литературу тоже. Знаю только, что ты напечатал кучу книг и что ты очень знаменит, вот и все.

— Не важно. Можешь рассказать мне о другом.

— Ну о чем?

— У меня тысячи вопросов. Была еще одна мировая война? Похоже, что нет: если не так, то нас бы здесь не было. На Марсе человек побывал? А война во Вьетнаме? Освободились другие народы Латинской Америки? Что произошло на Кубе за это время? Фидель жив? А Че? А социализм — победил наконец? Об Аргентине что-нибудь знаешь?

— Че…

Собираешься рассказать и вдруг замолчала — стало жалко. Душит тоска. Смотришь сквозь черные очки на другую реальность, и она обжигает глаза. Понимаешь, что в нынешние времена похищений и выкупов утрачены все изначальные представления, никто уже не хочет предаваться мечтам, люди закованы в жесткие кандалы эгоизма, что за жизнь в этом мире, штампующем людей-волков и умные бомбы, мир с его роботами, порожденными шквалом пустых слов, будь проклято это новое тысячелетие, а тут в парке статуя Се́спедеса что-то еще указует спившимся попрошайкам, торговцам сексом, как ты сама, букинистам, которые за лотками расхваливают книжное старье. Позабыли о правде, думаем только об одежде, жратве или уж о бегстве. Вековая покорность и застрявшая в мертвой точке жизнь, но, по крайней мере, ты свободна от всяких надежд. А то было всего лишь ослепление, превратившееся в патетические воспоминания. Да, но как сказать ему это, такое не сболтнешь запросто, и будь что будет. А вы ждете, глядя на нее чистыми глазами, в вашем костюме, какие давно не носят, со всей не знающий стыда невинностью писателя из шестидесятых годов, очарованного кубинской революцией, партизанской войной Че Гевары, стольким еще… Тебе внезапно захотелось родиться в те времена, скинуть всю грязь, накопившуюся за эти сорок лет, и не знать, не знать… Конечно, ты могла бы открывать ему глаза постепенно, рассказывать ему о далеких войнах, как в дамских романах, или рассказывать ему только о хорошем, или иносказательно, в виде загадок, или даже просто врать ему, придумать для него подправленную реальность, что-нибудь вроде поражения капиталистического лагеря, ведь ты, по сути дела, для него всего лишь персонаж сновидения, но нет. Такого он не заслужил. Наконец ты решаешься, делаешь вдох, и, когда уже начинаешь говорить, вы встаете: «Извини, минутку», — и идете навстречу грузному человеку, который только что появился в парке. Вы возбужденно говорите с ним и ведете его к скамье.

— Вот, познакомьтесь. Это Лесама.

Жаль, уже поздно. Ты замечаешь, как линии тел начинают расплываться, Гавана исчезает миражом экстравагантной геометрии. «С кем ты разговаривал?» — спрашивает его друг, и вы, указывая на пустую уже скамью, взмахиваете рукой в знак покорности судьбе. А тебе, пытающейся удержать его последний, ускользающий взгляд, вдруг захотелось заплакать. Или засмеяться. Теперь ты думаешь, что стоит почитать серьезно, хотя тебе и не по вкусу такое занятие.

Давид Митрани

Эрекция в общественном транспорте

© Перевод С. Силакова

Гном зарывается мордой в отбросы: яичная скорлупа, кофейная гуща, пустые консервные банки. Чуя съестное, окончательно расшвыривает мусор. В грязи он копается невозмутимо, совсем как свинья. Обегает вокруг рынка, не осмеливаясь сунуться в ворота: еще вытолкают пинками, как в прошлый раз. Пожевывает кожуру маланги [7]. Торопливо проглатывает хлебную корку, лоскут куриной кожи. Пьет воду из лужи. Облаивает велосипедиста.

Велосипедист от неожиданности выпускает руль из рук, наезжает на бровку тротуара, вопит: — Мать твою, чтоб тебя разорвало, засранец. Гном не переставая лает и скалится, пока велосипед не теряется из виду. Тогда Гном трусит к мостовой, но тут встречает другого пса. Обнюхивает ему зад и подставляет для обнюхивания свой. Собаки, кружа вокруг выбоины на асфальте, рычат друг на друга, но до стычки не доходит: нет убедительного предлога. Расставшись со случайным соперником, Гном укладывается отдохнуть на автобусной остановке. И наблюдает, как медленно приближается автобус. Что это за штука, пес не ведает — откуда животному знать?

В автобусе едет Октавио, едет и чувствует, что в его спину вжимается женское лицо. Слышит беззаботный голосок, жизнерадостный смех женщины в пору первого расцвета. Чувствует горячие, маленькие ручки, бесцеремонно соскальзывающие по его лопаткам, и невольно воображает юное личико с умоляющей улыбкой, горячие губы — Бог ты мой — так и жгут, когда целуешься; воображает, как она робко стягивает с плеч платье, а он ее плечи гладит, и вот уже встает, и вот уже мерещатся груди, и как он своим опытным языком лижет ей шею; все, у него встало, и девушка лежит голая на кровати, виден лобок, встало, и губы ласкают рыжий цветущий куст в кольце из тропической росы; все, встало непоколебимо, хотя вокруг пассажиры, и раздраженные голоса, и липкое дыхание, и постоянные толчки — «эй вы там, еще немного продвиньтесь». Встало — вот ведь конфуз, ведь перед Октавио стоит мужчина, некий Гойо.

Октавио пробует попятиться, избежать соприкосновения с мужскими ягодицами, но и другой пассажир движется, уворачивается, опасаясь, что его случайно толкнут. Октавио отстраняется, но то же самое лицо, та же воспламеняющая прелесть оттесняет его обратно, прямо к заду Гойо. Это капкан. Седалище пассажира не ведает, что к нему приближается эрегированный член, девушка не подозревает, что соприкосновение с ней возбуждает Октавио, а последний ничего не может поделать со своим концом — только проклинать его за непослушание, за легкость на подъем, за неумение выбирать место и время.