Эта гиблая жизнь

– Вы скучный сегодня. Уж не превращаетесь ли потихоньку в своего Черного Профессора?

– Легко на сердце от песни веселой! – отвечал Степанов. – От великого жульства. Я придумал способ спасти свой рассудок и, может даже, жизнь. Покидаю поле боя. Позвоню шефу и скажу: «Я спекся».

Валя молчала, игнорируя его треп: куда он сбежит? Если и сбежит, пришлют другого, но за гитары свои будут биться до последнего. Такие уж они, декларанты.

– Расходы запланированы изначально. Даже убытки. – Степанов постарался жестом и взглядом показать, что ничего сверхъестественного в его словах нет. И намек его Валя Комова приняла к сведению.

В управлении Валя быстро освободилась от пакета с документами. Теперь бумаги будут жить в Москве никому неведомой самостоятельной жизнью.

– Я завезу вас домой, – Степанов, конечно, понял, что раз подарки остались в машине, на пост Валя сегодня не вернется.

– Спасибо.

Когда они подъехали к ее девятиэтажке, он поспешно выскочил из машины, помог выйти и внезапно преподнес цветы, белые гвоздики. Это было неожиданно и очень приятно: значит, пока она бегала по инстанциям, он купил цветы, спрятал, прикрыл их на сиденье шляпой и кашне. Валя не столько смутилась, сколько насторожилась. Но Степанов ничего не просил, и ей стало легче:

– Помогите мне все это занести.

Пока поднимался лифт, она с улыбкой поглядывала на него и уже перед самой своей дверью произнесла:

– А я помогу вам только из чувства сострадания.

– Это дорогое чувство, – теперь и Степанов, кажется, озадачился. У него был вид человека, который придумал себе развлекалочку, приключение, а теперь обстоятельства заставляют раскошеливаться.

– Помочь мужчине – женское искушение, – сказала Валя.

Еще в душной, оклеенной пенопленом прихожей, словно невзначай, пользуясь тем, что Валины руки заняты подарками и букетом, он вложил в гвоздики стодолларовую купюру.

– За сострадание и страдания, – он обреченно склонил голову.

– А за профессиональную помощь? – спросила она игриво, наклонив к его лицу букет. И подумала: «Мне незачем скрывать свои достоинства и компетентность. Пусть говорят комплименты и... повышают в звании».

Он положил еще пятьдесят и, кажется, совершенно обалдел от происходящего.

– Проходи в кухню.

Валя заметила, как гость мельком оглядел небольшую кухню со стандартными атрибутами не совсем еще обедневших хозяев: импортная плита, вытяжка, деревянный стол, скамья и стулья с резными лакированными спинками. Из окна – терминал как на ладони, и, по мнению ее бывшего мужа, снайперу лучшей позиции не найти.

– Тебе, Степанов, осталось еще немного подождать, – произнесла Валя, ставя кофейную турку на газ. – И я тебя сделаю. Только не сразу, не сегодня, – она засмеялась.

Гость вежливо улыбнулся.

– Вспомнила! Вчера я сказала эти слова Рихарду. Он как бухнется на колени, худосочный такой, с выпученными глазами – прямо рыбий глаз! И говорит: «Валя, сделайте меня! Умоляю!» Театр, правда?

– У меня яркая желтая папка, – напомнил Степанов с неуместной, по мнению Вали, серьезностью. – Издалека видно.

– Не затеряется, – Валя подает кофе и слышит, как поскрипывает кожа ее брюк. «Надо бы переодеться», – думает Валя. – Люди у нас, как на передовой, сразу открываются. Иногда кажется, не выживут. Дай сама – вместе с ними...

– В жизни всегда много открытий и перемен, – Степанов взял из рук хозяйки чашку ароматного кофе. – Новые приказы, мысли, поляки...

– Наши мужики лучше.

– Вот как? – глядя в ее лицо, гость поставил чашку на стол, поднялся со стула. Обнял Валю и поцеловал в губы. Губы его, еще мгновение назад напряженно сжатые, оказались мягкими, и в ответном поцелуе даже жаркими. Он обнял ее крепче.

Валя не без труда высвободилась из цепких мужских рук и ушла в маленькую комнату. Быстро переоделась в светло-коричневое мохеровое платье. И вдруг без стука вошел Степанов. По его глазам было понятно, что он уже определенно знал, как знала и Валя, – чем все это завершится. «И куда только его жена смотрит», – почему-то подумалось Вале. А то, что он женат, она знала доподлинно: таможенники, как и налоговые инспекторы, все знают о своих клиентах. Подумалось, не выпить ли чего-нибудь покрепче кофе?

– Знаешь, что в жизни самое страшное для женатого мужчины? – спросила Валя, вновь и вновь отталкивая руки Степанова. – Это когда на его белой рубашке остаются мохеровые катышки – от платья. Попробуй разгляди! А жена при стирке непременно обнаружит.

– В метро давка, скажу. – Ты же на машине.

– Напугала, жуть берет, – узкое лицо Степанова расплылось в самодовольной улыбке. Затем он резко притянул Валю к себе, прижал, схватив самым наглым образом ее пониже спины. Ей удалось и в этот раз вырваться из объятий.

– Ты чего? – спросил. Нет.

– Почему? – он искренне удивился.

– А почему, собственно, «почему»? – она почувствовала обиду: что он о себе думает, «гитарист»?

Но Степанов явно мучительно искал ответ на свой вопрос, поэтому повторил его еще несколько раз, похаживая вокруг нее напряженно-мягкой поступью.

– Может, я... – она хотела сказать «мужененавистница», но передумала: слишком глупо.

– Ладно юлить, – и он положил ладонь на ее грудь. Валя от неожиданности чуть не задохнулась. А он вновь поцеловал ее, жадно и сладко, и в его глазах полыхнул зеленый огонь...

Потом, когда они лежали, уставшие от ласк, Вале почему-то вспомнился ее озерный край, там, где вечером солнце осторожно пробирается через серые облака, заходит за сосны и высвечивается вдруг яркой бело-рыжей звездой. А под соснами – пружинистый, усыпанный шишками покров, и лежит у тропинки одинокий белый валун, занесенный сюда доисторическим ледником. На этом камне высечена подкова – знак древних кочевников. У этого камня – очень давно! – встречалась Валя с белокурым юношей... После дождя стволы сосен рыжие, а на кустиках – сине-фиолетовые матовые горошины черники, сладко-водянистые. Острова-всплышки на озерах – как мшистые кочки. И – пропитанная хвойным эликсиром прохлада...

– Слушай, Степанов. А поедем завтра на Селигер! – внезапно загорелась она. – Машина у тебя на ходу. Дома скажешь: в командировку. Знаешь, какая у нас рыба? Ты когда-нибудь ел леща копченого, с брусничным листом? Брусничный лист – он от многих болезней.

– Я думал, красивые женщины не болеют.

– Я не о себе. Просто так... – она уже поняла, что сглупила. Куда он поедет? Что ему делать у белого камня? Играть на гитаре? Читать Достоевского?

– Уехать в глушь лесную, – слегка закуражился Степанов, – и остаться там... На съедение волкам!

Когда они прошли в кухню, Валя, пряча глаза, поправила прическу и сказала:

– Ладно, пей кофе и езжай. Дома, поди, ждут.

– Ничего, – отвечал он. – У нас впереди еще множество открытий и перемен.

Он залпом, стоя, осушил чашку, подобно гусару, пьющему за дам, и уточнил:

– До послепраздников?

– До после...

Когда Степанов уехал, Валя, вся в счастье от подарков, денег и неожиданно появившегося любовника, некоторое время сидела на кухне, покуривая «Марлборо», попивая кофе. Мечтая: «В деревню бы, в глушь. И – зелени побольше! Понятно, что не долларов. Хотя и они не помешают».

Он сейчас едет домой, к жене. Понимает ли, что произошло? Что она, Валя, ответила страстью на его томные взгляды не ради сиюминутной радости... Она представила, как Степанов медленно едет домой, выискивая цветочные базары и, наконец, покупает жене лучшее, на его взгляд: пять малиновых роз. Почему именно малиновых, Валя не знала. Но он еще должен чувствовать жар ее, Валиного, тела. Завтра утром, подумала Валя, он, наверное, скажет себе: «Этого не было. Приснилось».

Ночью Валю мучила бессонница, и лишь под утро пришла дремота, с неясными видениями подмосковных перелесков и надвигающихся силуэтов водителей-дальнобойщиков.

А утром она опять думала о Степанове. И он казался ей еще ближе, и намного интереснее брокера Димы. Страстность – большая разница, новизна. Подумаешь, женат? Одни живут с женами, другие – без мужей... Вале вскоре надоело об этом размышлять. Тем более, пора было звонить подругам. Праздник есть на что отметить. По всем правилам! И выпить все-таки один бокал за нашу таможню. В которой нет предела совершенству.