Эта гиблая жизнь

И служба на терминале – иногда невыносима. Конечно, временами, но... Но Валина квартира – рядом, и на обед можно спокойно прогуляться.

И брокер Дима может в любое время к ней заехать в гости. Правда, последнее время он слишком занятой стал. Раньше Диме очень нравилась Валина зеленая форма, а теперь ему больше по сердцу стало «зеленое содержание», клиентская выручка. Ну, и ладно. Подумаешь, бизнесмен какой!

Время до обеда – бумажная каша из того волшебного горшка, которому однажды сказали: «Горшочек, вари!», а как остановить, забыли. Валя проверяла документы, ставила подписи и личную – в двухрублевую монетку – печать, говорила по телефону, принимала клиентов. Ее страшно раздражало, что периодически все начинали зачем-то искать брокера Диму, и тогда по селектору раздавалось: «Дима Трубников, пройдите на рабочее место». Диспетчер могла бы сказать и просто: «Дима», – он один такой.

Декларанты были разные: кто с оборудованием, кто с двадцатью тоннами коранов, хлебопекарнями и личными вещами. Но досаждали все, и даже самый приятный во всех отношениях Степанов, которому французы прислали гитары, для одного московского магазина. Степанов был обходителен, вежлив и так многозначительно рассматривал ее, словно приехал не за музыкальными инструментами, а за ней, Валей Комовой, – чтобы увезти в Москву навсегда.

Ну, вот, опять он пришел перед самым обедом. Валя поспешила в коридор, но Степанов, в сером пальто, со шляпой в одной руке, «дипломатом» – в другой, увязался за ней.

– Я здесь уже роман прочитал, – заявил он. – «Бесы» называется. Вам это ни о чем не говорит?

– Не разочаровывайте меня, Степанов, – сказала она и подумала: «Плохо я сегодня по коридорам хожу». Для Вали ходить по коридорам, набитым людьми, – целая наука. Нужно идти быстро, с озабоченностью в лице, смотреть либо в пол, либо прямо перед собой, чтобы никого не видеть, и, главное, если отвечать, то быстро и резко, коротко и ясно, отсекая дальнейшие приставания.

– Не нравится наш пост, возите на другой терминал.

– Но там нет вас, Валя!

– Заходите после обеда, Степанов. «Ну, что с ним делать, с этим „гитаристом“ Степановым? Главное, побольше строгости, иначе не отстанет». Но одновременно с этой мыслью приходила и другая: «Вот уедет „гитарист“, кто ее дальше будет завораживать взглядом? У кого еще такие контактные линзы, ясные и зеленые? Он, наверное, живет в Изумрудном городе...»

– Хорошо, я уйду. Но разрешите один анекдот, наш, таможенный?

«Вот пристал!», – подумала и сказала: – Ладно. Но только один.

– Это не совсем анекдот, скорее полуправда-полунебыль. Или притча, если хотите. Со смыслом. А может быть, легенда. Легенда о Черном Профессоре.

– Начинайте скорее!

Степанов уселся в кресло, придвинул его к Валиному столу и принялся за рассказ. Говорил он певуче, с толком и чувством, многозначительными паузами, словно сказочник. И Валя невольно заслушалась.

– Недавно это случилось, а, может, и давно, – начал Степанов доверительно, слегка подавшись корпусом вперед и приблизив лицо к слушательнице. – Смотря с какой стороны поглядеть. Но, по крайней мере, социализма уже не было, а капитализм еще не наступил. Один профессор университета, человек известный, решил поправить дела своей кафедры: продать американцам очень хороший прибор. А в приборе том главной деталью была вакуумная колба. Прилетел прибор за моря-океаны, а там – глядь: колба-то треснула! Разумеется, американцам незачем покупать сломанную вещь. Резону нет совершенно. Они прибор обратно и отправили. А профессор, оказывается, последние свои капиталы в отправку груза вложил. Таможня, конечно, говорит: плати и забирай. А профессор: «Вы разбили, бесплатно и верните». А те ему: «Бесплатный сыр – только в мышеловке бывает. Потому заплати и лети!» Профессор не сдается. А куда ему сдаваться? Ни прибора, ни денег, да еще должен остался, каждый день долг растет, штраф множится... Давно профессор в аэропорту обитает. Поначалу он все ночами на склад пытался пробраться, да где там! Разве допустимо, чтобы таможня без денег добро отдала? Не положено. Потому как государству урон. Вот и ходит денно и нощно профессор, лазейки ищет. Недавно, говорят, взлетную полосу бородой подметал... Поначалу его, конечно, ловили. Но вины за ним никакой не числилось, вот и отпускали подобру-поздорову. Думали, за ум возьмется. А профессор за ум не взялся, и семью, и университет свой забыл, святым духом питается, прозрачный стал, как кисея. А потом почернел, как уголь. От него все родные и друзья вскоре отказались: кому охота чужие долги отдавать? Едва он тенью-то стал, сразу к прибору своему и просочился. Да вот беда – взять не смог. Потому как привидение, Черный Профессор. И поймать его уже нет возможности. Так и бродит Черный Профессор по складам, прибор свой охраняет. И, молва ходит: если случайно прикоснешься к ящику с его прибором, чахнуть начнешь, будто меченый. И ни одного таможенного контроля никогда больше в жизни не пройдешь.

Выслушала Валя Комова легенду про Черного Профессора и не сразу взгляд от зеленых колдовских глаз Степанова отвела. Задумалась. Колба-то такая вот треснет, а из колбы любая гадость может на свет Божий выбраться. Развеется ветрами да навлечет на людей болезни. От этих профессоров, умников – всего можно ожидать!

– Я вас, Степанов, после обеда на повторный досмотр груза направляю. Чтобы гитары ваши еще раз проверили.

– За что такая немилость? – огорчился Степанов.

– А вы почаще анекдоты рассказывайте... в обеденное время.

Степанов нахмурился и ушел.

Она посмотрела в окно, в сторону леса, невольно представила ручей и уток, и вновь вспомнила свой поселок, где она выросла и где жила ее мама.

«Скоро 8 марта. Хоть бы Дима зашел, – подумала Комова. – Или Степанов, например. Анекдот бы рассказал, на гитаре поиграл, – и тут же она одернула себя: еще этого не хватало, женатика! Лучше уж брокер Дима, этот борец с литыми мускулами и бычьей шеей. Но у Димы – не кровь, а коньяк: крепкий и медлительный. Господи!..Теперь придется в нашем кафе обедать».

После обеда Вале пришлось идти через крохотное псевдо-фойе поста, где у закрытых окошек мариновались клиенты. И, разумеется, отовсюду сразу посыпались вопросы и мольбы о помощи.

– Вас разгрузили? – спросила она поляка, никого не слушая. Все сразу притихли, навострили уши: любая информация здесь дорого ценилась.

– Я весь в ожидании динамики, лейтенант, – сказал вежливо Рихард.

– Вялотекущей, – добавил хмуро Степанов, ожидающий допуска на повторный досмотр. Он оторвался от чтения очередной толстой книги и послал Вале тягуче-медленный взгляд. Потом он уставился прямо в Валины глаза, и ей показалось, что взгляды поменялись: она словно посмотрела на пост через контактные линзы клиента. Но это не был Изумрудный город. Наглухо закрытые окошки приема документов, жалюзи, – неделями, а то и месяцами отделяли декларантов от вечно занятых и недовольных таможенников, мужчин и женщин в зеленых кителях, с погонами в золотых пузатых звездах, похожих на «кубари» Великой битвы с немцами. Она увидела все это в одно мгновение, и жалость шевельнулась в ее душе, и в сердце нехорошо защемило.

За маленьким, похожим на школьную парту, столиком для клиентов, на единственной скамеечке, сидела старушка-австриячка. Федора Илларионовна, – так звали старушку, – родилась много-много лет назад в Китае, в семье русского эмигранта, но прожила она всю жизнь в Австрии. Теперь она вернулась на свою историческую родину с сорокалетним сыном. В России они оказались впервые. Федора Илларионовна привезла мебель и всю домашнюю утварь.

Ее сын, хромой, с женской фигурой, не отставал от мамы ни на шаг. Выражение лица этого мужчины, даже то, как он нежно лепетал по мобильному телефону, – все говорило о страшной для современной России незащищенности. О чем она думала, эта старая женщина? Как решилась, смогла пойти на столь рискованное предприятие? Может, это вариант семейного самоубийства? Подобные вопросы занимали всех уже вторую неделю.